Испытание - Жоэль Шарбонно

Томас хватает меня за руку. Я роняю велосипед.

– Поднимай! Мы не можем им помочь, Сия. Надо спасаться!

С трудом держась на ногах, я оглядываюсь в тщетной надежде, что Брик возьмется за ум. Но где там, оглушительным очередям нет конца. Сколько можно сеять смерть? Все это из-за меня. Все потому, что я спасла Брику жизнь, а он теперь вздумал спасать мою.

Я то и дело соскальзываю с педалей, не в силах вынести страшного зрелища смертоубийства. Единственное, что побуждает меня ехать, – терпеливый голос Томаса. Мне хочется одного: сжаться в комок и рыдать.

Я выполняю свое желание на окраине, в найденном Томасом прочном на вид домишке, где мы по его настоянию остаемся на ночь. Ливень кончился, но мы промокли насквозь: одежду и волосы хоть выжимай, обувь испорчена. Он собирает деревяшки, которых хватает, чтобы разложить костер прямо на каменном полу, у окна, и настойчиво советует мне переодеться в сухое. Я так и делаю, хотя моя сменная рубашка испачкана кровью после первой встречи с этими людьми, когда я тоже убивала.

От одной мысли о еде подкатывает тошнота. Я прижимаю колени к груди и смотрю на огонь, представляя, как нежатся у камина мои родные. Томас настаивает, что надо заняться моей рукой. Он достает болеутоляющие таблетки и заставляет меня их проглотить. Возможно, хоть они уймут дрожь. Под грохот на улицах города Томас рассказывает мне о своей любви и сжимает меня в объятиях, пока я, дорыдавшись до икоты, не засыпаю.

Во сне я слышу пальбу и вижу реки крови. Проснувшись, я понимаю, что мне снилась быль, и борюсь с тошнотой. Знаю, что надо поесть, но от одной мысли о мясе желудок устраивает бунт. Я заставляю себя съесть грушу и выпить воды. Наша обувь еще не просохла, но мы все равно обуваемся, собираем свои пожитки и выходим. Небо радует прозрачной голубизной, прохладный ветерок освежает. Под ярким солнцем даже распускаются цветы. Великолепный день, насмешка над ужасом ночи.

Сверившись по привычке с картой, мы выкатываем велосипеды на дорогу и налегаем на педали. Прибор показывает, что от финиша нас отделяет уже меньше двухсот миль. Мы мчимся что есть силы, чтобы быстрее оставить позади смерть и покончить с экзаменом. Заезжая на холмы, мы видим, что северный забор подступает все ближе. Зона между двумя границами сузилась до мили. Мы уже не сомневаемся, что Испытатели хотят всех нас столкнуть вместе. Не уверена, что под конец им предстоит сложный выбор. Я нагляделась на такое, что должно случиться чудо, если живыми до финишной линии доберутся человек двадцать.

Мы едем весь день, почти не тратя времени на остановки. Моя рука все хуже, я все сильнее потею, пальцы левой руки все слабее цепляются за руль. Но ноги ходят вверх-вниз, как поршни, сами по себе, и я заставляю колеса вращаться все быстрее, приближая конец. За день мы не встретили ни одного кандидата. Когда мы наконец делаем привал, нам остается проехать 150 миль. Ночью Томас опять прижимает меня к себе, нежно целует, шепчет, что в таком темпе мы преодолеем оставшееся расстояние в три дня. Всего три! Я убеждаю себя, что справлюсь. Очень надеюсь, что это не самообман.

Утро встречает нас серым небом. У меня ослабли ноги и еще сильнее воспалилась рука. Я то и дело глотаю обезболивающие, щедро расходую мазь, зная, что и то и другое бессильно против бушующей у меня внутри отравы. Умеют ли лечить такие раны в Тозу-Сити? Томас уверяет, что умеют, но он готов говорить что угодно, лишь бы я не отказалась бороться за жизнь. Смешно, ведь я все равно не перестану бороться. Глупо было бы сдаться после всего того, что мы видели, после всего, что были вынуждены сделать. Это равносильно признанию, что все было бессмысленно. А смысл должен, обязан существовать. Все происшедшее должно сохраниться в памяти. Но теперь, когда конец все ближе, я все больше тревожусь из-за стирания памяти, о котором предупреждал мой отец. В пути я вспоминаю все, что узнала про то, как действует мозг, от наших учителей и от доктора Флинта. На обеденном привале я говорю Томасу, что устала и хочу поспать. Но не ложусь, а снимаю браслет и отхожу на полсотни ярдов. Через несколько минут ко мне присоединяется Томас:

– Что происходит? Хуже руке? Если хочешь, мы можем ехать медленнее.

Я терплю боль, уже захватившую плечо и начавшую распространяться по телу.

– Мы почти приехали.

Он широко улыбается. От ямочки у него на щеке, такой знакомой, мне хочется плакать.

– Знаю. Еще день, ну, два – и мы на месте. – Он щупает мне лоб и хмурится. Это подтверждение того, что я и без него знаю: у меня жар.

– Как только мы приедем, твою руку вылечат, Сия. Глазом моргнуть не успеешь – и станешь как новенькая.

Не исключено. Но сейчас у меня на уме совсем другое.

– Отец предупреждал, что они подействуют на нашу память, чтобы мы все это забыли.

– А что, может, это и не такое предательство, как мы раньше думали. Может, так они помогут нам выжить. Ты действительно хочешь всю жизнь вспоминать, как умирал Малахия? Или Брика с пулеметом?

– Не хочу, – честно отвечаю я. – Никто не хочет жить жизнью, полной кошмаров. Но мне все равно не нравится, что меня перепрограммируют на забвение того, что пережито. Зачем погиб Малахия, что для меня сделал Брик… Но помнить нужно. Забвение ничего не меняет. Прошлого не изменить. Кошмары, снящиеся отцу, доказывают, что стереть память полностью нельзя. Его больше не преследуют воспоминания о сделанном и не сделанном, но он все равно ломает голову над украденным прошлым и страдает. Разве это не хуже?

Томас задумчиво ковыряет землю носком ботинка. Вижу, он мучительно обдумывает мои слова, и понимаю почему. Мысль о забвении соблазнительна.

Он поднимает глаза:

– Кошмары твоего отца и слова доктора Флинта наводят на мысль, что память стирают не хирургическим путем.

Я готова с ним согласиться. Доктор Флинт объяснял, что центры кратковременной и долговременной памяти в мозгу легко досягаемы, но каждый мозг индивидуален. Пытаться повлиять на участок мозга, ответственный за память о трех-четырех неделях, слишком сложно и опасно, даже если говорить об одном пациенте, тем более о сотнях выпускников Университета.

– Медикаменты? Ультразвук? Гипноз? – Невозможно придумать, как всему этому сопротивляться, тем более здесь.

– Скорее, медикаменты.

Я тоже так считаю, особенно после разговора с человеком из-за забора. Мне хочется рассказать Томасу о нем, о его флаконе, о сыворотке правды, которую нам дадут Испытатели. Утаивать все это равносильно предательству. Но я не знаю, как объяснить, почему я не поделилась всем этим с Томасом раньше. Причины были уважительные, но Томас все равно не поймет. Обида и упреки – последнее, что нам сейчас нужно. Придется отложить признание.