Слава богу, не убили - Алексей Евдокимов

Потом на серой неновой «Карине» приехал здоровый вислоплечий мужик с угрюмой рябоватой рожей, словно размазанной по горизонтали, — Шалагин звал его Виталем. Втроем они загрузились в «Тойоту», Кирилл на заднее сиденье…

Машину болтало в убитых колеях. Кабан невнятно матерился, вперясь в дорогу. Шалагин последние минут десять жаловался ему на какую-то Жанку — видимо, жену:

— …И короче, дело идет в областной арбитражный. А там моя однокурсница судья, Урванцева. Наглая такая сука. Ну, у нее как: муж в юридической консультации. Ну, понятно — если те надо вопрос в суде решить, ты туда идешь. Определение об обеспечении иска — баксов десять минимум. Судебное решение — сорок и выше. Ну, позвонил я Урванцевой, пошел к мужу ее. А имущества там, в этом деле Жанкином, на несколько сот штук. Короче, если б не я, Жанка бы пятьдесят-семьдесят баксов как с куста забашляла бы. А я добазарился на двадцать. Короче, прикинь, сколько я ей, суке, заработал. Тридцать штук долларов, блядь. Это минимум! Я уже не говорю про то, что решение суда сделал в ее пользу. Че, думаешь, хоть «спасибо» дождался?.. Сссука…

На разной степени удаления от дороги потянулись заросшие кирпичные развалины: пузатая силосная башня с остатками конической крыши, длинные приземистые сараи животноводческого пошиба, большой двухэтажный дом без единого целого окна, зияющие гаражные боксы. В пышной зелени виднелись облупленные, без стекол кабины 131-го «ЗИЛа», трактора МТЗ, из могучего борщевика жутковато торчали какие-то ржавые сеялки, веялки, косилки. Лягушачий рокот с зашторенного густой осокой пруда пробивался даже сквозь мученический звук мотора «Карины». Кирилл едва разобрал надпись на грязно-рыжем недоупавшем знаке по правой обочине: «Хретень».

Забу́хала собака, а за поворотом на фоне близкого лесного задника открылась и сама эта Хретень, довольно беспорядочно разбросанная на немалом пространстве, утонувшая в буйных неряшливых зарослях. И, как стало ясно по приближении, полу-, если не вовсе мертвая: почти все дома выглядели необитаемыми, причем большая часть — давно и постоянно, попадались и серо-бурые бревенчатые руины: пустые дыры под резными наличниками, крыши, зеленеющие мхом, травой, кустиками, даже деревцами, дырявые, провисшие, совсем провалившиеся. Одичавшие яблони и вишни перли из-за валких щелястых заборов, в тупичке среди крапивы и лебеды разлагался «ИЖ-Юпитер» с коляской.

Впрочем, дом, возле которого остановился Кабан, — оштукатуренный, видимо, кирпичный — смотрелся и оказался жилым: Виталь погудел, вышел из машины, толкнул квакнувшую калитку. Крикнул: «Саныч!», поднялся на крыльцо.

— Мариша, сука, бль, «ПМ», растворитель, знаешь, разводила, — пористые ноздри выдули дым, тупые пальцы коротким злым тычком всадили бычок в блюдце-пепельницу. — Че, думаешь? И мужики, бль, пили, и бабы. Несколько человек кеды двинули, так че, думаешь, остальные перестали это жбенить?.. Там половина деревни — бабки — разливает бодягу, вторая половина пьет… на родительскую, бль, пенсию…

Санычу было пятьдесят-пятьдесят с небольшим. Тугое брюхо, обтянутое камуфляжной майкой, бритая башка, тяжелая, складчатая, мелко- и колкоглазая рожа мужыка, квасящего много, уверенно, без особого риска всерьез напиться или спиться когда-нибудь: все молча, махом, с неодобрительной гримасой заглатываемое уходило без следа в какие-то поры рыхлого, безразмерного и бесформенного торса. На цепко и небрежно хватающих то граненый стакан, то пучок хрусткого лука толстых пальцах — полустершаяся партачка, по букве на палец: «УРВО» (Уральский, видимо, военный округ). «Отставной вояка или мент, — думал Кирилл, между ушами у которого зашелестело уже после пары глотков. — На деревенского не похож: на лето, небось, приезжает…»

Из трехлитровой банки «УРВО» наливал разбодяженный этиловый спирт, покупаемый, по его отрывистому признанию, им канистрами в каком-то Дурыкине по шестьдесят рублей за литр — и, видимо, еще считающийся там напитком высококлассным. Шалагин с Кабаном пили, правда, мало — так, для поддержания ритуала. А важняк и вовсе скоро уехал. У Саныча, глотавшего как бензобак, опьянение проявлялось разве что в злобности мата и нарастающем его обилии в речи. Кирилл вливал в себя бодягу механически, почти не закусывая (да и было закуси чуть) — и уже спустя небольшое время неподвижно сгорбился над столом, удерживая тяжелый лоб обеими руками, упертыми локтями в забрызганную спиртом, засыпанную крошками столешницу. Откуда-то сверху доносилось гулкое хозяйское бурчание — вроде бы все про то же Дурыкино, где его то ли знакомые, то ли родные занимались в условиях абсолютной безработицы приемом у односельчан и перепродажей цветного лома: «А у Гриши собака, на дворе, в будке. Жрет из миски, алюминиевой. Так у него каждые два-три дня эту миску прут. Сминают и ему же сдают. Он ее распрямляет, ставит собаке — и через два дня опять, бль, получает мятую…»

…Очнулся Кирилл прямо на полу, возле стола — явно там же, куда упал с табуретки. Мутило зверски, череп трещал по венечному, метопическому и всем прочим швам. Последним к памяти прилипло удивление тюремно-«колониальным» воспоминаниям хозяина, из коих следовало, что оттянул он немало, причем на особняке.

Дом подрагивал от раскатов чьего-то храпа — по хлюпанью и бульканью судя, стариковского, Санычева. Стояли белесые сумерки: вечерние или утренние, Кирилл не понял, но скоро разобрал характерное ритмичное цоканье. Осторожно повернул голову, нашел глазами на стенке электрические старомодные часы. Они, правда, не шли — но и не стояли: топтались на месте. Часовая стрелка повисла на шесть, а минутная безуспешно пыталась перескочить с без восьми на без семи — дергалась на одно деление и отскакивала обратно.

«…И деньги, и квартира, и весь геморрой. Нет, извини: он ей нашел арендодателя на год, она не выполнила обязательств — а он, получается, ни при чем? Интересно! Нет, если так, значит, это он не выполнил обязательств — не нашел нормального предложения. Ну а как! Я понимаю, что брат. Какая разница — твой, мой? Если бы он был мой брат, я то же самое говорил бы. Да! Я спокоен. Это ты кричишь, я спокоен… Сейчас упрощенка сдается один раз в год. И что, что ИП? Для сдачи дополнительных доходов ИП не обязательно. Физические лица тоже сдают декларации… Жан, извини, что-то я тебя не пойму… Я не предъявляю претензий…»

Снаружи стояла тишина — не временное отсутствие звуков, а какое-то великое дочеловеческое безмолвие. Лишь подчеркиваемое мэканьем козы или унылым размеренным собачьим брехом — по контрасту. Даже редкий-редкий лязг ведра в отдалении и скрип колонки через минуту уже казались галлюцинацией.

«…Что? А что с фиксом? Они сами нашли квартиру, а он только помогал заключить сделку найма. Не, Жан, а я что могу? Ну вот сама, блин, ей и объясни! А почему я? Нет, а что я? У меня таких денег нет. А это уже не наши проблемы! Мы им уже давали, хватит. Мы что, печатаем их? Я тебе не хамлю, я тебе говорю… Жан?.. Алло!.. Не знаю, с зоной что-то… Алло, слышишь меня?.. Алло!.. Бл-ля…»

Здесь, внутри, зудели несколько мух, а в большой комнате Шалагин приглушенно и раздраженно разговаривал по мобиле. С зоной тут случались перебои, что усиливало обычное важняцкое раздражение. Кирилл, голый по пояс, с обширными, перетекающими друг в друга лиловыми пятнами на всю грудь и живот, с руками в красных блошиных «ягодках», сидел без единой мысли, глядя то на солнечный параллелограмм на присохшей к столу древней изрезанной клеенке, то в замызганное — что на свету было особенно заметно — кухонное окно. Там просматривались почерневшие сараи, огород (худо-бедно обихаживаемый — в отличие от совсем одичавшего садика), скелет парника, баня с просевшей крышей.

Саныч на следующий после их прибытия день уехал на видавшей виды «Ниве». Кабан тоже пропал, Кирилл остался вдвоем с Шалагиным.

Помимо важняка и заехавшего как-то ненадолго хозяина, единственными людьми, что он видел за эти два дня, была пара бомжей, замеченная однажды из окна комнаты: средних (насколько это можно было определить) лет чумазики с заплывшими и потемневшими до монголоидности рожами, в перепачканных обвисших спортивных костюмах, с какими-то пакетами — стояли посредь улицы и молча смотрели на Санычево жилище. Шалагин глянул вслед за Кириллом в окно, быстро вышел на крыльцо, матерно заругался. Бомжи молча не спеша развернулись и поковыляли на неуверенных ногах, как показалось Кириллу — с осознанием своего заведомого права на все окружающее. «Лезут, сучье, в дома. Хорошо еще далеко деревня, зимой сюда не доходят…» — раздраженно прокомментировал следак, выглядящий почему-то менее уверенным, чем сучье.

Что бомжи до дома пока не добрались, видно было по обстановке: судя по ней, в иную эру, лет двадцать назад, в доме жили постоянно и по деревенским меркам не так бедно — правда, при Саныче, не отличающемся, видно, хозяйственностью, все уже отдавало свалкой. Какое он имел отношение к глядевшему с фотографий на стенах семейству (последние снимки относились, похоже, к восьмидесятым), было непонятно.