Последнее поколение - Юлия Федотова

— Входите, соратник, — ответил он с ледяной вежливостью. — Чем обязан визитом?

… Какой-то мутной, неприятной вышла встреча. Азра так и не уяснил до конца, зачем Репров подпевала приходил, чего от него хотел. О провальном наступлении не было сказано ни слова. Кузар перескакивал с темы на тему: о продовольственной ситуации, о безопасности на дорогах, о заключённых в камерах и сроках их содержания, о работе секретных ведомственных лабораторий и современных методах допроса… Имён не называлось, но у цергарда сложилось впечатление, будто разговор всё время крутится вокруг персоны цергарда Эйнера, именно к нему относятся туманные намёки и расплывчатые вопросы собеседника. Или это ему только казалось, потому что он на Эйнере зациклен? Сам пару раз чуть о нём не заговорил — вовремя остановился!

Азра держался отстранённо, всем своим видом давая понять: его отвлекли от дел, разговор ему неинтересен, общество Кузара неприятно. Но тот упорно и навязчиво не желал этого замечать, надоел до смерти и окончательно выбил из колеи. И без него неспокойно было на душе — стало ещё хуже. Кузар слишком недалёк, если не сказать, глуп, чтобы интриговать по собственной инициативе. Прежде он всегда действовал с подачи своего благодетеля, и нет никаких оснований предполагать, что ситуация изменилась. За Кузаром стоит Репр, это он послал бывшего денщика к Азре. То ли выведать что-то поручил, то ли наоборот, сообщить. А тому, надо полагать, не хватило ума, чтобы с задачей справиться… Или всё-таки справился?

Командующий фронтами снова и снова перебирал в уме свои слова, стараясь понять, не позволил ли себе излишней откровенности? Определённо, нет! Уклончивыми, чисто формальными были все его ответы, никаких выводов на их основании сделать невозможно. Да и не горазд Кузар на выводы, его стезя — расстрелы да пытки… Значит, надо их делать самому, из сказанного Кузаром… Ох, нелёгкая задача! Интересно, почему Репр не пришёл сам, всё-таки он способен яснее выражать свои мысли…

Эйфория к полудню пошла, но ощущение небывалой бодрости духа и тела осталась.

Шли вторые сутки на корабле пришельцев. Наверное, им стоило торопиться в обратный путь, но Гвейран был непреклонен: три дня отдыха. Не вымрет за этот срок человечество. Агарда Тапри эта его позиция обрадовала чрезвычайно, цергард Эйнер, гнетомый чувством долга, попытался возразить, но был слишком неубедителен и скоро сдался.

Предоставив своему адъютанту возможность беспечно резвиться в воде и воздухе, он занялся пристальным изучением корабля. У хозяина не осталось причин для досады: ни одно из достижений его цивилизации гость не обошёл своим вниманием. На цветочки в оранжерее он больше не смотрел, теперь его занимали системы управления и навигации, топливные реакторы, силовые экраны, структурные синтезаторы и прочие технические премудрости, в коих и сам Вацлав разбирался не слишком уверенно.

— Ты угнать наш корабль, что ли, решил? — в шутку спросил он, когда цергард попросил объяснить, а лучше показать, как действует ручное управление.

— Как знать, как знать, — промурлыкал в ответ Верховный. — Никогда не угадаешь, что может пригодиться в будущем. Знания лишними не бывают.

И Гвейран показал.

Затем они занялись структурным синтезом. Изготовили множество полезных вещей. Три комплекта одежды — два чёрных форменных, для церангаров, и один серый цивильный — для землянина (агард Тапри потом долго, с беспокойством допытывался: настоящая это шерсть, или синтетика, и Гвейран не знал, что ему ответить, потому что вопрос был философским). По автомату с полной обоймой и офицерскому «симуру» на каждого (на всякий случай, приятно иметь под рукой). Полевую рацию (просто интересно было, получиться такая сложная штука, или нет). Мазь от пиявок (мечта любого диверсанта, ценится на вес золота!). Деревянного ослика (опять же, из познавательного интереса — если прежде синтез осуществлялся по данным, заложенным в памяти прибора, то игрушку цергард делал по памяти собственной, и сначала выходило чёрт знает что, пока не научился сосредотачиваться; но от оригинала изделие его всё равно отличалось, и не факт, что состояло именно из дерева. Баночку губной помады (Тапри, смущаясь, заказал для Вегды; машина выдала нечто истошно-малиновое, пришелец с цергардом только плечами пожали при виде такой «красоты», но агард почему-то был уверен, что «ей понравится»).

Потом снова купались, летали — поначалу смешно ковыляя в воздухе, и удивляясь, как это ловко получается у Гвейрана. «Годы тренировки!» — усмехался тот ответ. Однако, долгих лет церангарам не понадобилось, после пятого захода движения их стали более ли менее координированными. Он вообще быстро обучались, это было у них в крови — тот, кто не умел приспосабливаться к обстоятельствам, на Церанге, как правило, даже до совершеннолетия не доживал.

… Так и день прошёл. Ещё один счастливый день. Предпоследний. Ночью, лёжа в обволакивающе-мягкой постели, агард беззвучно плакал о том, как быстро летит время, и холодные слёзы затекали ему в уши.

Назавтра пришелец Гвейран показывал им чудесные объёмные картины из жизни своего мира. Действие происходило в просторном, абсолютно пустом помещении с матово-белыми стенами, полом и потолком. Сначала оно показалось Тапри неуютным, даже немного пугающим, но Гвейран отдал команду на чужом языке — и комната пропала. Вместо неё появились деревья, много, много больших деревьев росло рядом — это называлось «лес».

Давно, Тапри тогда ещё учился в школе, к ним в город приезжала «передвижная политехническая выставка». Курсантов повели на экскурсию — знакомить «со славными достижениями отечественной науки». Там, среди прочих технических чудес, он увидел голограмму. Внутри чёрного, лишённого передней стенки ящика, летала серебристая пирамидка. Она казалась объёмной и осязаемой, но стоило протянуть к ней руку, и становилось ясно, что никакой пирамидки не существует вовсе, это всего лишь иллюзия, призрак.

Здесь, на корабле пришельцев, тоже была голограмма, но намного сложнее и совершеннее. Она передавала не только изображение, но и звуки — шум ветра в высоких кронах, мелодичный писк каких-то живых существ, приятное кваканье травяных жабок, и запахи — свежие, горьковато-зелёные. Косые лучи белого светила пробивались сквозь узорчатую листву. Ощущалось движение воздуха, будто и вправду веял в лицо тёплый ветерок. Над самым ухом раздался резкий, до боли знакомый писк, и Тапри машинально махнул рукой, отгоняя комара.

Лес сменился штормовым морским побережьем, ветер стал солёным и резким, у самых ног грохотал прибой, неслись по серому небу рваные облака. Серые скалы выступали из воды поодаль. Беспокойная, но величественная картина…

Потом много чего ещё было. Невероятной высоты горы. Бескрайние равнины, переполненные стадами огромных зверей. Города со смешными прямоугольными зданиями, тоже огромными. Гигантские водопады, провалы каньонов. Жёлтые пески с жёлтыми пирамидами, совсем уж колоссальными. Даже подводный мир, кишащий невероятно красивыми, светящимися в темноте созданиями… Всё смешалось в голове у Тапри, чужая планета представлялась сплошным перепадом высот, буйством красок и квинтэссенцией излишеств. Она вызывала восторг — но и оторопь. Тихой, провинциально-скромной стала казаться вдруг родная топь. На чужие красоты полюбоваться интересно, но жить лучше дома! Вот если бы ещё не бомбили…

— А болота у вас есть? — с подозрением спросил агард у пришельца.

Ему показали болото.

— Фигня! — заключил довольный церангар — Разве это болото? Вот у нас…

А цергард Эйнер, задумчивый и тихий, вздохнул:

— Определённо, вам нет никакого смысла нас захватывать.

— А ты сомневался?! — удивился Гвейран.

— Нет, — вяло откликнулся тот, — просто к слову пришлось… А что, до войны у нас было так же?

— Да уж не хуже! — мрачно отрезал пришелец. И показал довоенный Церанг — каким его застали первооткрыватели из поисковой экспедиции.

Цергард Эйнер смотрел страшными глазами, губы у него были белыми, кулаки сжимались, будто он собирался кого-то бить. Агард Тапри испуганно отошёл в сторонку, поймав себя на мысли, что перестал жалеть об утраченном. Старый Церанг был ослепительно-красивым, но таким же чужим, как далёкая Земля. О прошлом принято было горевать, и он горевал вместе со всеми. На основе скудных, отрывочных свидетельств, создал в своём воображении образ родной планеты, полюбил его, тосковал по нему. Но красочная действительность оказалась слишком далека от блёклого вымысла, и Тапри чувствовал едва ли не разочарование: выходит, то, чего он любил, и вовсе не существовало! Всё было по-другому, всё представлялось иначе. Ну и бог с ним! Прошлого не вернёшь, настоящее, как выяснилось, не так уж и плохо… если бы, конечно, не бомбили!