Бетховен - Арнольд Альшванг

Отзыв Гёте обычно приводится в доказательство его нечуткого отношения к композитору. На самом же деле, приведенные слова вполне справедливы. Действительно, Бетховен ворчал на весь мир, когда бывал в раздраженном состоянии, а раздражен в этот период жизни он бывал почти постоянно. Гёте проявил прозорливость, говоря о влиянии глухоты Бетховена на общественную сторону его жизни, и одновременно с этим Гёте оказался прав в своем утверждении, что глухота великого композитора лишь в малой степени влияла на его музыкальное творчество. Впрочем, легко понять, что Гёте не мог отнестись сочувственно к столь несдержанному характеру. Впечатление, вынесенное от встреч, лишь усилило беспокойство поэта, вызванное первым письмом Беттины: Гёте приходил в ужас от всего, что могло бы нарушить его душевный покой, с таким трудом завоеванный этой могучей, страстной натурой.

Бетховен и Гёте в Теплице в 1812 году. (С картины Р. Ромлинга)

Все же он реагировал спокойно на чудачества Бетховена, стараясь оттенить его объективные достоинства.

Иначе вел себя неукротимый Бетховен: он рвал и метал по поводу недостойного, как он полагал, поведения Гёте. Огромное различие между этими двумя величайшими людьми выражено в следующем рассказе Беттины:

«Императрица и австрийские герцоги были в Теплице и оказывали много внимания Гёте… Он изложил это Бетховену в торжественно-скромных выражениях. «Э, что там! — сказал тот. — Вы не должны так делать, этим Вы не делаете ничего хорошего. Вы должны бить их по носу всем тем, что Вы из себя представляете, иначе они этого не заметят… Я поступал с ними иначе: когда я должен был дать урок герцогу Райнеру (то есть эрцгерцогу Рудольфу) и он заставил меня ждать в передней, я ему за это как следует растянул пальцы; когда он меня спросил, почему я так нетерпелив, я сказал: «Я потерял время в передней и не могу быть теперь терпеливым». После этого он меня больше не заставлял ждать. Я ему также доказал, что такое дурачество только доказывает их скотство. Я сказал ему: «Вы можете, правда, нацепить кому-нибудь орден, но этим не сделаете его лучше ни на йоту; вы можете сделать надворного или тайного советника, — но не Гёте и не Бетховена. Следовательно, вы должны питать уважение к тому, чего вы не можете сделать, до чего вам еще далеко; это вам полезно». В это время им [Гёте и Бетховену] повстречались императрица и герцоги с целым придворным штатом; тогда Бетховен сказал Гёте: «Идите, как прежде, под руку со мною, они должны нас пропустить, а не мы их». Гёте придерживался иного мнения: он высвободил свою руку и, сняв шляпу, стал сбоку, в то время как Бетховен, с засунутыми в карманы руками, прошел между герцогов и их свиты и лишь слегка дотронулся до шляпы, когда они расступились, чтобы дать ему дорогу, дружески приветствуя его. Подождав Гёте, который пропустил их мимо себя с глубокими поклонами, Бетховен сказал: «Я вас ждал, потому что почитаю и уважаю вас, как вы этого заслуживаете, но тем лицам вы оказали слишком много чести».

После этого Бетховен прибежал к нам и рассказал нам все и по-детски радовался, что подразнил Гёте» (из письма Беттины к Пюклеру-Мускау)[159].

Раздражение Бетховена против Гёте было настолько велико, что он не скупился на колкости в отношении поэта. Однажды, когда он ехал с Гёте в экипаже, поэт высказал неудовольствие по поводу частых поклонов прохожих. Бетховен в ответ сказал: «Не тревожьтесь, ваше превосходительство, быть может, эти поклоны предназначены мне»[160]. Вообще композитор демонстративно давал Гёте уроки поведения. «Я задал ему головомойку» записала Беттина со слов Бетховена. Нужно себе представить на мгновение, до какой степени корректный и светски воспитанный Гёте был задет обращением Бетховена, не говоря уже о том, что никто никогда не смел говорить с ним таким языком. Композитор-демократ затронул принципы поведения поэта, которые тот считал незыблемыми. Естественно дело дошло до негласного разрыва. Дальнейшем же Гёте никогда не упоминал имени Бетховена и через несколько лет не ответил на его письмо. Бетховен же всю жизнь сохранял чувство беспредельного уважения к поэту, пытался вновь завязать с ним отношения, но напрасно: каждый раз он наталкивался на глухую стену.

Творчество композитора также было чуждо Гёте который чувствовал в бетховенской музыке большую долю ненавистного ему субъективизма. В 1824 году Гёте говорил Эккерману: «Вся современная мне эпоха находилась в противоречии с моими взглядами. В ней господствовало субъективное направление, в то время как я в своих объективных стремлениях был не в духе времени и был совершенно одинок». Кроив того, субъективизм Бетховена был революционен, что тоже не могло не отталкивать немецкого мыслителя и поэта, по своим взглядам принадлежавшего к консервативному лагерю.

Лето в Теплице, помимо знакомства с Гёте, подарило Бетховену новую встречу с Амалией Зебальд. Эта встреча доставила композитору много приятных часов и дала повод для дружеских шуток. Бетховен в Теплице часто болел. Однажды он послал Зебальд записку: «Тиран[161] совершенно рабски прикован к постели… Если вы считаете приличным прийти ко мне одна, то доставите мне большую радость. Если же это для вас неприлично, то вы знаете, что я уважаю человеческую свободу». Амалия присылала еду больному композитору. Однажды ко всему присланному ею была приложена записка: «Мой тиран требует счета — вот он: курица — 1 флорин, суп — 9 крейцеров. От всего сердца желаю, чтобы это пошло вам на пользу». На этом счете Бетховен сделал приписку: «Тираны не платят, однако на счете должна быть расписка, а ее вернее всего можно получить, придя к вашему тирану со счетом».

Говоря о встречах, являвшихся для Бетховена просветами радости, нужно упомянуть о детях, которых он очень любил и которым прощал любые шалости. Маленькая Максимилиана Брентано вылила на голову разгоряченного Бетховена бутылку ледяной воды за то, что он ее дразнил. Другой девочке, лет восьми, приславшей ему письмо и собственноручно вышитую сумочку для писем, он написал прелестный ответ (7 июля 1812 г.):

«Моя милая, добрая Эмилия, мой милый дружок!

Я поздно отвечаю на твое письмо; куча дел, постоянные болезни да извинят меня… Не отнимай от Генделя, Гайдна, Моцарта их лавров: они им принадлежат, но еще не мне.

Твоя сумка для писем будет храниться наряду с другими знаками далеко еще не заслуженного уважения некоторых людей.

Продолжай заниматься, не ограничивайся упражнениями в искусстве, а проникай также в его содержание, — искусство заслуживает этого, так как только оно и наука возвышают человека до божества. Истинный художник лишен гордости: он видит, к своему сожалению, что искусство безгранично, он смутно чувствует, как далеко ему до цели; и в то время, как другие, быть может, восхищаются им, он опечален, что не может достигнуть того, в чем больший гений сияет лишь, как далекое солнце. Я пришел бы охотнее к тебе, к твоим домашним, чем к богачу, который выдает убожество своей души… Я не знаю иных преимуществ человека, кроме тех, что делают его причастным к лучшим людям; где я их нахожу, — там моя родина. Рассматривай меня, как твоего друга и друга твоей семьи.