Пасадена - Дэвид Эберсхоф

— Езжай, езжай, — сказал он ей. — Если ты должна — езжай.

Он проводил ее до дороги, еле справившись с ее тяжелым чемоданом и оставив плачущего Паломара на залитом безжалостным солнцем дворе.

Из своего окна Линда видела, как в деревьях шевелится какой-то неясный силуэт; уже начинало светать, и она поняла, что это Брудер: он толкал перед собой тачку, затем остановился на середине участка и принялся обрывать с веток апельсины. Линда со стуком открыла окно, задержала дыхание и услышала, как ступают по твердой земле его ботинки. Вчера вечером за столом говорили о том, когда пойдет первый дождь — до Дня благодарения или после; Слаймейкер и Хертс ходили туда-сюда, а потом Брудер сказал: «В этом году рано будет, еще до первого ноября». Он посмотрел на Линду и подумал: «Если ты мне веришь, то увидишь, что я прав».

Утром, после кофе и овсянки, Линда навела порядок в кухне, протерла клеенку, прибитую гвоздиками к столу, вышла из дому и поднялась на холм. Солнце быстро сушило блестящую росу, от платанов и дубов на землю кое-где ложились пятна теней, но почти вся дорога лежала под ярким солнцем. По пути ей встретилась гремучая змея, которая выползла погреть свое белое брюхо на солнце. Линда кинула в нее камнем, попала прямо в голову, змея судорожно дернула хвостом и умерла. Линда не помнила точно, сколько змей убила за всю свою жизнь — несколько десятков, не меньше, — и сейчас карманным ножом умело отделила от хвоста погремушку и завернула ее в носовой платок. В детстве они с Эдмундом любили хвалиться друг перед другом, у кого больше таких засушенных, хрустящих погремушек, и каждый засыпал со своим сокровищем под подушкой.

На вершине холма Линде встретилась проволочная изгородь на столбах из красного дерева, увитых бело-розовыми розами. Изгородь отделяла заросший кустами склон холма на их стороне ранчо от искусно разбитого сада из японских азалий, саговника и калл с пятнистыми листьями. Дорога шла дальше, борозды становились глубже, появлялось все больше камней, и вот показался круглый многоярусный фонтан с четырьмя извергающими воду дельфинами. Линда склонилась над ним, чтобы смыть змеиную кровь с рук. Фонтан стоял в самом начале длинной лужайки, обрамленной с обеих сторон кустами камелий, постриженными в виде бочки кустами падуба и колоннадами возвышавшихся над всем веерных пальм. Итальянские каменные статуи — воины в коротких доспехах, со щитами в руках, херувимы у ног полуобнаженных красавиц — стояли на пьедесталах вокруг дерновой лужайки. Лужайка заканчивалась розовым садом, расположенным террасами; по осени кусты украшались сливочно-желтыми, лососево-розовыми, белыми, как раскаленное летнее небо, или густо-бордовыми цветами; сорок клумб разделяла дорожка, покрытая арками из вьющихся растений, идя по которой можно было рассмотреть всю историю цветка. В то время Линда ничего не знала о розах и в то свое первое утро на ранчо Пасадена даже не догадывалась, что скоро наизусть будет помнить название каждого вида и сорта, размер бутона и сроки цветения: желтая «сан-флер», розовато-красная «альтиссимо», вьющаяся по решетке беседки бело-розовая дамасская, гибридные чайные, привитые во влажной теплице заботливыми руками садовника Нитобэ-сан. Линда неторопливо шла по краю сада туда, где, ей казалось, должна быть дверь кухни, но, только оказавшись под тенью крыши, она догадалась, что никакой двери нет и что очаг и дым над ним где-то в глубине дома.

Через окно Линда увидела комнату, которая, как ей показалось, была библиотекой Уиллиса. Может, он и сам был здесь — сидел за столом с партнером или поднимался по лестнице с перилами, отделанными страусиной кожей, — но увидела она девушку, которую раньше уже видела в окне верхнего этажа; она стояла на стуле и, приподняв крышку керамической урны, обмахивала с нее метелкой пыль. Она была очень близко от Линды, просто рукой подать, волосы ее выбивались из-под шапочки, она насвистывала беззаботную песенку и, как заметила Линда, быстро справлялась со своей работой. Зеркало над каминной полкой отразило девушку в полный рост, она покрутилась перед ним, рассматривая себя со всех сторон, проверила, аккуратно ли лежит на юбке фартук. Линда думала, не постучать ли в стекло и не спросить ли, как пройти на кухню, но она боялась, что девушка может испугаться стука. Тем временем девушка слезла со своего стула и вышла из библиотеки. Кто-то громко звал: «Роза! Роза!»

За углом Линда увидела террасу и, только поднявшись по ступенькам, заметила, что она не пуста. Она приостановилась, держась за перила, и подумала, не уйти ли, но задержалась. Уиллис сидел у стола с остатками завтрака, а рядом с ним, держа в руке листы бумаги, стояла молодая женщина с гордой осанкой. Его нежно-персиковый галстук вторил цвету ее платья с рукавами-крылышками, и оба они, Уиллис и девушка, были похожи друг на друга. Эти рукава и неровный, похожий на лепестки петунии низ платья только подчеркивали необыкновенную костлявость девушки и почти неестественную белизну ее лица — Линда даже подумала, что она, должно быть, никогда не выходит на улицу. Нить тяжелого жемчуга свисала у нее с шеи до самого пояса, и казалось, стоит снять жемчуг, как голова девушки тут же беспомощно откинется назад.

Линде сразу стало ясно: перед ней стояла Лолли Пур, что-то декламируя. Ни она, ни Уиллис не замечали Линды: он неторопливо пил кофе и просматривал «Стар ньюс», она, шелестя листами, произнесла:

— Уиллис, скажи, как тебе это. Может быть, хорошо получилось?

— Как называется?

— «Пасадена, невеста».

— Кто написал?

— Миссис Элизабет Гриннел. Она еще написала неплохой сонет «Крылатые друзья». Помнишь, ты сказал как-то, что он тебе понравился?

Лолли прислонилась к балюстраде, встав спиной к долине.

— Уиллис, так ты меня слушаешь? — спросила она.

Он пробурчал что-то утвердительное.

— Итак, «Пасадена, невеста»…

Невеста — дочь прекраснейшая Сьерры,Седой Восток ей руку предложил,И драгоценностей принес без мерыК ее ногам, и отчий край забыл.[5]

— Стой, хватит! Ужасно.

— По-моему, тоже. Но что мне было делать?

— Не читай мне больше плохих стихов.

Лолли опустилась на стул и зашелестела листами. На ее лице было написано самое глубокое отвращение.

— Ну вот хотя бы «Пасадена, ты не Атлантида…».

— Это ты уже вчера читала.

— Жуть, да?

— И еще какая!

— Почему это только плохие поэты участвуют в конкурсах? — спросила она, вздыхая, и сложила руки.

— Почему это моя сестра соглашается их судить? — откликнулся он из-за газеты.

Лолли обернулась на стуле, посмотрела через плечо и тут заметила Линду.

— Кто вы? — произнесла она.

Уиллис сложил газету и с улыбкой сказал:

— Лолли, дорогая, это Линда Стемп, новая стряпуха в доме на ранчо.

Лолли даже не пошевелилась.

— Лолли, помнишь, я тебе о ней говорил? Это подруга Брудера.

Линда извинилась, что побеспокоила их, и сказала, что искала кухню. Она произнесла это с незнакомым ей до того почтением, которое было неудобно ей, как старое, тесное платье. От этого Линде стало спокойно, и обширное ранчо Пасадена снова завладело ее вниманием: балюстрада шла вдоль всей террасы, внизу расстилалась долина, вдали октябрь покрыл золотом горы. И всем этим владели Пуры? Терраса казалась широкой сценой, за которой, в доме, скрывается загадочный мир. Обрезанные, круглые деревья лавровишни высоко поднимались из горшков, огромное коралловое дерево отбрасывало тень на обеденный стол. Терраса выходила на южную сторону холма, и Линде было видно, что апельсиновая роща занимает только часть долины: за ней лежало старое русло реки — полоса белого камня и песка, блестевшая холодным, как бы морозным, блеском. Электролинии компании «Пасифик электрик» закруглялись плавной дугой вдоль сухого русла. Вся остальная земля была покрыта жестким кустарником, дубами, нависавшими над желтой травой, и палевыми пятнами платанов, разбросанными по предгорьям. Вдалеке, у самых гор, виднелись небольшие деревянные домики — в них жили бывшие пастухи и торговцы, продававшие вино из-под полы; они держали небольшой виноградник, акров пять, окруженный плотным кольцом каштанов. К западу горы поднимались выше, и по утрам их восточные склоны блестели, отражая солнечный свет иголками кустарников и деревьев в голубом цвету. Линии электропередачи шли через ущелье между холмами на западе, а дальше, за ними, Линда уже видела огни, железо, кирпич, штукатурку Лос-Анджелеса, которые она еще раньше успела разглядеть из окна вагона. С этого расстояния они казались каким-то смутным видением, дрожащим, бесформенным, но живым, бурлящим незнакомой ей жизнью; именно это она и чувствовала, выходя из поезда на Юнион-стейшн, — ее пугала не столько опасность, нависавшая над бетонными дорожками, не столько рыжие усы какого-нибудь мошенника, сколько страх потеряться в этом городе-спруте. Линде стало гораздо легче, когда после «Пасифик электрик» Лос-Анджелес закончился и перед ней открылись каньоны долины Сан-Габриел. Пасадена была городом, но не оторвала своих корней от природы, и вид, открывшийся с холма, успокоил Линду — тихая осенью река, аккуратные дорожки между деревьями рощи, огромная зеленая крона кораллового дерева на углу террасы. А на западе, за мерцанием огней Лос-Анджелеса, переливалось, горело на солнце что-то похожее на серое покрывало, и она спросила: «Это океан? Его что, правда отсюда видно?»