Эдит Пиаф - Симона Берто

Нельзя сказать, чтобы это облегчало дело… Было начало 1944 года, и у нас оставался только Анри!

Тот день начался неудачно. Зазвонил телефон. Эдит сняла трубку и, прикрыв ее рукой, стала что-то шептать. Я стояла рядом и услышала: «Да. В половине шестого. Хорошо. Поднимешься прямо сюда». Ив смотрел в окно. Казалось, он ничего не слышал.

— Кто это?

— Тебе все надо знать?

— Да.

— Лулу Барье.

Я была уверена, что Эдит лжет. Около пяти часов Ив объявил:

— Эдит, я пойду пройдусь.

— Возвращайся поскорей, любимый.

— Не волнуйся.

— Ты не берешь с собой Момону?

— Я что, не имею права побыть один?

Тот, кого ждала Эдит, был Анри. Не успел он войти, как Эдит бросила на меня взгляд. Мы услышали, как из соседней комнаты, моей, донесся легкий шорох. По лицу Эдит скользнула улыбка, а в глазах зажегся тот хорошо знакомый мне огонек, который всегда появлялся, когда она затевала злую шутку или задумывала жестокую расправу. Она заговорила чуть громче, чтобы ее было слышно в соседней комнате.

— Я попросила тебя прийти, Анри, милый, чтобы поговорить о песнях.

— Ну знаешь, сейчас происходят такие события, что к лирике сердце не лежит.

— Но мне как раз нужны сильные, мужские песни. Для очень талантливого парня, для Ива Монтана.

Анри расхохотался.

— Ты всегда умеешь меня рассмешить! Значит, слухи подтверждаются? Ты в самом деле занимаешься этим поддельным ковбоем?

— Он, кстати, меняет репертуар.

— Послушай, Эдит, я буду с тобой откровенен. Этот парень — пустой номер. Он не умеет держаться, вульгарен, у него чудовищный акцент и жесты шансонье начала века. Он никуда не годится…

Я думала, что Эдит вцепится ему в волосы, но вместо этого она произносит кокетливо:

— Ты так считаешь?

— Уверен. Спи с ним, если он тебе нравится, но в профессиональном смысле ему ничего не светит.

— Ты прав, Анри, пожалуй, я действительно ошиблась, это бездарность.

Когда он уходил, они задержались в дверях и Эдит добавила:

— Я правильно сделала, что поговорила с тобой, Анри, ты открыл мне глаза.

— Твой Ив ни в одном зале не соберет аншлага…

Едва Анри успел выйти, как Эдит открыла дверь в соседнюю комнату. На пороге бледный от бешенства стоял Ив.

— Это тебя отучит подслушивать под дверьми!.. Возке, да ты весь в крови!

Ив держал в руке осколки стакана. Вероятно, он сжал его с такой силой, что раздавил. Кровь лилась ручьем, как из быка на корриде. Он произнес беззвучно, голосом, лишенным всякого выражения, настолько его изменил гнев: «Никогда больше этого не делай. Слышишь, никогда. Я хотел тебя убить».

В течение нескольких дней нам было не до песен… Август сорок четвертого. После высадки в Нормандии в июне воинские части проделали большой путь по дорогам Франции, и у парижан, ожидавших вступления в город генерала Леклерка во главе Второй бронетанковой дивизии, температура поднялась до 40 градусов.

Немецкая армия бежала, ее сдувало как ветром. Полное поражение. Парижане назвали это «зеленый понос». На рукавах участников французского Сопротивления, старых, молодых и совсем юных, расцвели трехцветные повязки. Дым пороха пьянил. В Париже наконец запахло победой. Повсюду красовались флаги.

Эдит ждала вступления частей генерала Леклерка, как дети ждут парада 14 июля. Для нее он был освободителем. Де Голль ее не интересовал. Она говорила: «Это политик. Он — не настоящий генерал. Он не марширует впереди своих солдат!»

В тот день, когда де Голль прошел от Триумфальной арки в Собор Парижской Богоматери слушать мессу, Эдит не могла усидеть дома. Ива с нами не было. Он, по-моему, был с отрядами внутренних сил Сопротивления. В эти дни все мужчины уходили из дома за новостями. И, воспользовавшись свободой, мы пешком, как в доброе старое время, когда пели на улицах, спустились с Монмартра к площади Этуаль.

«Пойдем, Момона, я хочу видеть Леклерка. Я хочу обнять этого человека».

Ах, какой это был прекрасный день! Как все любили друг друга! У Триумфальной арки мы только издали сумели увидеть рыжеватую голову генерала де Голля. Леклерка не было в помине. Но сколько было народу! Люди взбирались на танки; они назывались: «Лотарингия», «Эльзас», «Бельфор». Это были наши французские названия.

Как все женщины, мы целовали моряков, солдат в красных беретах, в черных, всяких. Они не знали, что целовали Эдит Пиаф, но она им очень нравилась. Мы бы с радостью остались с ними.

Возвращаясь домой, Эдит сказала: «У меня сердце переворачивается, как подумаю, что еще совсем недавно я видела французских солдат в лохмотьях за колючей проволокой. Сегодня наши ребята были такими, как когда-то».

Как все артисты, выступавшие во время оккупации, Эдит должна была предстать перед Комитетом по чистке. У нее не возникло никаких осложнений. Мы снова начали жить, но теперь дышалось легко.

Работа возобновилась. Эдит встречалась с Анри Конте, но вне дома. Она не забыла, как Ив раздавил в руке стакан, однако это не заставило ее отступиться от принятого решения.

«У меня не ладится с Анри. Он не хочет работать для Ива. Как смешно, теперь, когда между нами все давно кончено, он ревнует! Только этого мне не хватало!»

В конце концов он сдался. Она добилась того, чего хотела. «Ну, все в порядке, Момона. У меня есть песни для Ива! Анри написал их вместе с Жаном Гиго. «Джо-боксер» — история боксера, которому не повезло, он ослеп. В песне «Полосатый жилет» говорится о слуге из отеля, который попадает на каторгу. У меня есть также песня «Этот самый человек» — история слабого человека, который не может справиться с жизнью и кончает самоубийством. И еще «Луна-парк» — о рабочем с завода Пюто, который бывает счастлив только в «Луна-парке». Теперь больше не будем работать впустую. Пора засучить рукава! Ив! Скорей!»

Ив спокойно спал в соседней комнате. Он появился в проеме двери, как портрет в раме. До чего же он был красив, негодяй: обнаженный торс, широкие плечи, узкие бедра, плоский живот… Я понимала Эдит.

«Послушай, Ив». — И она напела ему одну за другой все песни. — «Как здорово! Спеть такое, это же потрясающе! Кто их написал?» — «Жан Гиго и Анри Конте».

Ив набрал воздуха в легкие, потом выдохнул и процедил: «Твоя взяла». Сдерживаемое бешенство говорило о многом. — «Теперь, любовь моя, возьмемся за работу».

И они ушли в нее с головой.

На сцене у Ива уже не было акцента, но в жизни, как только он переставал следить за собой, акцент появлялся. Эдит говорила ему: «Внимание, Ив, опять от тебя запахло чесноком!»

Петь он умел. С этим все было в порядке. У него был очень красивый, от природы хорошо поставленный голос. Но песни нуждались в режиссуре, а главное, еще надо было работать над жестом. Ив успел приобрести дурные навыки. Эдит билась с ним часами. Пот тек по его лицу, но он не просил передышки. Он был единственным, кто мог работать так же исступленно, как Эдит. Это продолжалось по пятнадцать часов кряду. У всех окружающих давно уже было темно в глазах. Пианист играл, как заводная кукла. Но эти двое были одержимы.