Холодный туман - Петр Лебеденко

— Что-нибудь случилось, дочка?

Даша Веселова вначале отрицательно потрясла головой и лишь тогда сказала:

— Страшно злой он, кричит, ругается.

— Он? — Морозко с улыбкой кивнул на трубку. — Кричит, говоришь? Сейчас, дочка, все кричат, время такое. Не будешь кричать, не услышат.

Генерал-лейтенант действительно был не в себе. Не успел Филипп. Петрович доложить, что он у телефона, как на той стороне провода заорали:

— Какого черта вы там чешетесь, генерал? Я жду вас уже целую вечность. Почему сами не додумались связаться со мной и доложить обстановку? Или каждый раз надо напоминать о ваших обязанностях?!

— Зачем же напоминать, Алексей Георгиевич, — внешне спокойно ответил Морозко. — Я свои обязанности знаю неплохо. Дважды я пытался связаться отсюда с вами, но никакой связи не было.

— Докладывайте обстановку, — уже чуть мягче проговорил Овчинников. — И попрошу покороче и поконкретнее.

Филипп Петрович опустил телефонную трубку вниз, взглянул на старшего сержанта Веселову и сказал, обращаясь к ней:

— Слыхала, дочка? Давай ему покороче и поконкретнее. Наполеон! Вот так мы и воюем. Человек для нас — спичка! Ясно тебе? А ты думаешь я лучше? Такой же бурбон!

Резким движением он поднес трубку ко рту и неприятным, каким-то скрежущим голосом начал говорить:

— Докладываю… Обстановка критическая… Людей остается все меньше. Боеприпасы заканчиваются… Авиацию немцев отгонять нечем. Если в ближайшее время не будет никаких подкреплений — переправа обречена. И все, кто ее защищает, тоже обречены. Все… Генерал-майор Морозко…

Долго, очень долго т-а-м молчали. В какое-то мгновение Филипп Петрович подумал, что генерал-лейтенант Овчинников в сердцах бросил трубку и ушел. Однако, через несколько секунд Морозко услыхал:

— Вы отдаете себе отчет в том, что говорите, генерал? Вам не кажется, что вы ударились в панику? В самую настоящую панику! Так вот слушайте, генерал Морозко. Я приказываю: от переправы не отступать ни на шаг. Держать ее до последнего человека! Учитывать, что если механизированные части немцев переправятся на правый берег — они замкнут кольцо восточнее села Горенки. Вы слышите, генерал Морозко? Они замкнут кольцо восточнее села Горенки. Взгляните на карту и вы сразу поймете, в каком положении окажется весь корпус. Вы все поняли? О подкреплении не может быть и речи. Все!

Их теперь оставалось не больше батальона.

Каждую минуту по траншеям, по ходам сообщения растекался крик, раздирающий душу генерал-майора Морозко: «Патронов! Снарядов! Гранат!..»

Снарядов больше не было. Гранат тоже. Патронов оставалось столько, чтобы в последнюю минуту, когда немцы начнут, наконец, переправляться через речку Холодную, встретить их заградительным огнем и попытаться задержать их продвижение.

Что даст такая отсрочка, Морозко точно не знал. Он мог только предполагать, что генерал-лейтенант Овчинников уже отводит корпус на новые рубежи, чтобы занять новую линию обороны. Если бы не это предположение, Морозко, возможно, увел бы своих оставшихся людей от гибели. От неминуемой гибели — в этом он уже не сомневался.

Филипп Петрович покинул блиндаж и теперь стоял на совершенно открытом месте, наблюдая, как то слева, то справа шлепаются мины, разрываются снаряды, поднимая к небу желтые смерчи песка и глины. Вода в довольно глубокой речке Холодной кипела от взрывов авиабомб и пулеметных трасс — «юнкерсы», теперь уже без всякого сопровождения «мессершмиттов», летали на высоте не более двухсот метров, и создавалось такое впечатление, будто немецкие летчики забавляются, зная, что фактически они не подвергаются никакой опасности.

Филипп Петрович командиром батальона воевал на Халхин-Голе, уже будучи полковников ему пришлось воевать в Финляндии, здесь — командует дивизией с самого начала войны, но никогда он не испытывал такого чувства беспомощности и подавленности, как сейчас. Когда занял со своей дивизией этот обширный участок фронта вдоль речки Холодной, ему сразу бросилось в глаза, в каком невыгодном положении находится его часть в сравнении с немцами. Плоский, почти без всякой растительности берег, наспех, фактически сходу и под ураганным огнем немецкой артиллерии открытые окопы и траншеи, мало защищающие солдат от мин и снарядов и еще меньше от мощных ударов «юнкерсов» — все это говорило о том, что не пройдет и несколько дней — если не часов! — как от дивизии ничего не останется.

В один из особо сильных налетов «юнкерсов» в центре неглубокой траншеи разорвалась бомба, расшвыряла по сторонам изувеченные тела защитников переправы, и оказавшийся поблизости генерал видел, как выползают из этой траншеи оставшиеся в живых искалеченные солдаты. Один из них, обезумев от боли и страха, тащился к реке, прижимая к груди свою оторванную руку, на губах у него пузырилась кровь и весь он был в крови, он о чем-то неразборчиво кричал, а потом, осмысленно взглянув на реку, на поднимающиеся к самому небу водяные смерчи от разрывающихся бомб, вначале стал на колени, положил рядом с собой оторванную руку, ткнулся лбом в песок и затих.

Вдруг из этой же траншеи выскочил старшина и, ничего, видимо, не соображая, помчался к реке, беспрерывно строча из автомата, хотя перед ним никого и ничего не было. Вот уже и вода дошла ему до пояса, а он все устремлялся вперед, продолжая стрелять, потом внезапно остановился, словно раздумывая, что ему делать дальше, но долго раздумывать ему не пришлось: взбугрились перед ним фонтанчики воды от ответной автоматной очереди, автомат выпал из рук старшины — и генерал увидел, как атлетическая фигура старшины сразу переломилась и рухнула в воду.

Все это Филипп Петрович видел как бы боковым зрением, все это почему-то не задерживало его внимания, и у него было такое впечатление, будто перед его глазами медленно проплывают кадры какого-то ужасного фильма, ему не хочется этот фильм смотреть, но в то же время он не может полностью отключиться, потому что вот-вот должно появиться нечто главное, самое главное, от чего будет зависеть финал этого фильма. А главное заключалось в том, что от противоположного берега отчаливало два связанных немцами парома — и Филипп Петрович понял: если фашистам удастся добраться до нашего берега, они уничтожат оставшихся в живых солдат всех до единого, и дорога к той самой Горенке, о которой говорил командир корпуса, будет открытой. А те самые механизированные части, которые должны замкнуть кольцо вокруг Горенки, уже на подходе, и два отчаливающие от противоположного берега немецких парома, утыканные солдатами-автоматчиками и мотоциклистами — это разведка боем, или скорее всего, брошенная для «расчистки» рота.

Рядом с Филиппом Петровичем оказался блиндаж, из которого слышались редкие, короткие пулеметные очереди. Сейчас, вот в эту самую минуту, когда паромы двинулись к нашему берегу, обстрел их надо было обязательно усилить, иначе потом будут поздно. А пулемет вдруг умолк. Проходили секунды, казавшиеся генералу Морозко вечностью, но ни одной очереди из этого полуразворошенного блиндажа больше не раздавалось. И тогда Филипп Петрович, пригнувшись, сделал несколько шагов и спрыгнул в блиндаж. Оказалось, оба пулеметчика были мертвыми. Один лежал в сторонке, раскинув руки, второй — навалившись всем телом на пулемет. И больше в блиндаже никого не было.

Осторожно убрав труп второго пулеметчика, генерал Морозко прильнул к прицелу. Он выбрал тот паром, на котором сгрудились мотоциклисты у своих машин. Очередь, другая, третья… Сейчас Филипп Петрович уже не помнил, что приказывал беречь каждый патрон. Он вообще сейчас ни о чем не думал, кроме того, что надо стрелять и стрелять, убивать и убивать, не давать ни секунды передышки метавшимся на пароме немцам, уничтожать их до тех пор, пока остается хотя бы один патрон. Чувство, которое испытывал сейчас генерал Морозко, было очень похоже на то, которое он испытывал давным-давно, в гражданскую войну, будучи рядовым пулеметчиком. Вот так же по телу пробегала дрожь азарта, ладони так же ощущали горячее тело пулемета и душа трепетала неуемно, принося необыкновенную радость…

А справа от блиндажа, в котором находился генерал Морозко, тоже заговорил пулемет, при том заговорил с такой скороговоркой, что не было никакого сомнения: тот пулеметчик тоже вошел в азарт, ему было тоже наплевать на всякую там экономию патронов, он теперь не остановится до тех пор, пока… Однако первым замолк пулемет самого генерала Морозко… Он отшвырнул пустую ленту и грузно вылез из траншеи. И тут же — в нескольких шагах от него разорвалась мина. Вначале он почувствовал резкий, неприятный запах — такой издают только разрывающиеся мины, — и лишь потом ощутил острую боль в левой руке, вернее даже не в руке, а в предплечье. Гимнастерка сразу же начала набухать кровью, а боль все усиливалась, генералу даже показалось, будто осколками этой проклятой мины прошито все тело; в глазах стало темнеть, будто неожиданно откуда-то сверху стали спускаться сумерки. «Какое-то наваждение, — подумал Филипп Петрович. — Сейчас не может быть никаких сумерек…» Подумал так и сразу же забыл об этом, потому что невдалеке раздался крик. Небольшая группа солдат, человек восемь или десять, выскочила из траншеи и помчалась к самой кромке берега, куда подплывала лодка с немецкими автоматчиками. Впереди всех, подняв правую руку с маузером, бежал лейтенант Снегов — командир какого-то взвода одной из рот, — сейчас генерал Морозко вспомнить этого не мог, хотя знал Снегова хорошо. Однажды, приехав в штаб корпуса и уже намереваясь войти в дом, где его ждал генерал-лейтенант Овчинников, Филипп Петрович увидал этого самого лейтенанта, отдающего какое-то приказание караульному солдату. Лейтенант стоял так, что загораживал собой дверь, в которую генерал должен был пройти. Легонько отстраняя лейтенанта в сторону, Филипп Петрович попросил: