Счастливчик Пер - Хенрик Понтоппидан

Попытаюсь объяснить тебе, что я там увидел. Так вот, задача заключается в том, чтобы отремонтировать быки моста, а для этого надо осушить на одном участке русло реки. Сперва хотели просто перегородить реку, как это делают всегда, но здесь слишком сильное течение, и они не смогли бы закрыть плотину, не пустив воду по отводному каналу, а это, при данных условиях, было бы слишком дорого и сложно. Тогда решили (и это-то и есть качественно новое и наиболее интересное), чтобы река сама помогла закрыть плотину: огромный деревянный ящик, соответствующий по размерам отверстию в плотине, спустили в воду с необходимым грузом, а управляли ящиком с берега. Всё сошло превосходно. Когда ящик приблизился к отверстию даже немного раньше, — в плотине что-то подозрительно зашумело, и вода сильно поднялась, но течение всё-таки прибило ящик к отверстию, и он заткнул плотину, как пробка горлышко бутылки. Это была волнующая минута! Мне хотелось бы, чтобы ты своими глазами увидела это. Для полноты эффекта одновременно неподалёку раздались взрывы, — это пробивали временный сток для воды в заболоченное озеро.

Затем подали шампанское в разбитой тут же палатке, и все произносили речи. А потом (смотри, не свались со стула!) я тоже провозгласил здравицу в честь немецкой технической мысли, которая ещё раз блестяще доказала миру своё превосходство. Получилось очень здорово. Конечно, у меня не всё клеилось с языком, но там, где не хватало слов, я выразительно жестикулировал. Речь моя вызвала бурю восторга. Люди бросились ко мне со всех сторон, все хотели пожать мою руку, а присутствующие репортёры выудили из меня интервью. В сегодняшнем номере «Тагеблат» ты можешь найти моё имя.

И ещё я познакомился на этой же встрече с профессором Пфефферкорном, который может мне очень пригодиться. Он преподаёт в Берлинском политехническом институте, а кроме того — до чего тесен мир! — хорошо знаком с нашим Ароном Израелем и по этой причине до некоторой степени интересуется жизнью Дании. На прощание он пригласил меня заходить… Ты упрекаешь меня, дорогая, за мои суждения о Натане. Ты, кажется, даже немного обижена тем, что я не признаю его своим духовным руководителем. Отвечу тебе, что я, конечно, очень многим ему обязан, — этого я и не отрицаю. Но, как воспитанник университета, он на всю жизнь останется неисправимым эстетом, не имеющим ни малейшего понятия о практических запросах нашего времени. Когда я недавно пытался дать ему хотя бы поверхностное представление о моём проекте, он почти не дал мне открыть рта. Он тут же заговорил о какой-то пьеске, которую недавно прочёл, о внутренней политике и ещё бог знает о чём. О моём же проекте он только и смог сказать, что находит его «весьма фантастическим». Вот видишь! И такого человека я должен считать своим наставником. Да он не более прогрессивен в своих взглядах, чем Фритьоф, он не имеет ни малейшего представления о том, какие чудеса сулит нам будущее, и о том, что эти чудеса в конце концов перевернут все порядки на земле, включая и политику. «Фантастический»! Живя здесь, я ещё более утвердился в прежнем мнении: для нас всего фантастичнее именно тот факт, что мы с нашими природными богатствами продолжаем влачить жалкое существование безответной Золушки, которое кажется нашим правителям лучшим залогом национальной независимости и естественной почвой для развития нашей культуры. Я лично считаю, что при такой малочисленности у нас есть только одно средство утвердиться среди остальных государств, и это средство — деньги. Помнишь, я писал в своей брошюре: «Существование такой карликовой страны, как Дания, само по себе уже сейчас есть нелепица, в дальнейшем же существование такой маленькой и нищей страны просто невозможно. Мы должны завоевать уважение своими богатствами, а для этого нужны деньги, деньги и ещё раз деньги». Только блеск золота зажжет «свет над страной», о чём так любит толковать Натан и ему подобные. Культ бедности всегда рано или поздно становится лишь поживой для попов.

Я часто думаю о Венеции, которая была обычным маленьким городом, а стала мировой державой. Города Ертинг или Эсбьерг по отношению к теперешним северным торговым путям занимают такое же центральное положение, какое некогда занимал город каналов. И я мечтаю о Ертинге будущего, где на широких набережных воздвигнутся дворцы торговли с золочеными сводами, где маленькие гондолы с электромоторами заскользят словно ласточки по сверкающей воде каналов.

25 октября

Сегодня всего два слова — очень спешу. Я только что от господина коммерции тайного советника и передаю приветы всему вашему семейству. Я застал дома мадам и барышню, и они очень приветливо меня встретили. Твоя кузина на редкость красива, но при этом держится удивительно просто, даже застенчиво. Впрочем, она ведь ещё очень молода. В остальном у них всё чрезвычайно тонко. У каждой двери, через которую я проходил, стоял лакей, принимали меня в известном тебе зимнем саду. Больше всего мы говорили о вас, хотя я, конечно, не рассказывал о наших отношениях и выступал в роли друга дома. У них послезавтра состоится музыкальное суаре, и я приглашен. Они уже разослали около трёхсот приглашений.

Пишу, не снимая пальто, так как собираюсь к Фритьофу. Мы частенько проводим вечера вместе и, несмотря на все наши разногласия, неплохо ладим друг с другом. Фритьоф весьма интересный человек. Он познакомил меня со своими немецкими собратьями по искусству, такими же взбалмошными, как и он сам, но в остальном очень живыми и славными. Не раз случалось, что они находили сходство между мной и Фритьофом. Ну не смешно ли? Однажды меня даже спросили, не брат ли я Фритьофу. Каково?

27 октября

Опять очень интересный день. Я, кажется, писал тебе о профессоре Пфефферкорне, преподавателе политехнического института, — словом, о том, что приглашал меня к себе? Сегодня я у него был. Он живёт в Шарлоттенбурге, около института. Институт — это настоящий дворец со статуями и колоннами, и постройка его обошлась, наверно, миллионов в десять. Профессор Пфефферкорн сам водил меня по институту, я видел аудитории, лаборатории и ряд опытных мастерских при институте. Но самое большое впечатление произвели на меня блестяще выполненные модели крупнейших инженерных сооружений мира — мосты, шлюзы, фундаменты и т. п. — целый музей, равного которому, пожалуй, нет на свете. Пфефферкорн обещал мне достать разрешение заниматься здесь, чего, в общем, не так-то просто добиться; я, конечно, в совершенном восторге. Это настоящая сокровищница! А пока я собираюсь прослушать у них несколько лекций; здесь есть профессор Фрейтаг, сравнительно молодой человек, который завоевал широкую известность своим трудом об электромоторах.

В общем, дорогая, я не собираюсь бездельничать. У меня уже руки стосковались по таблицам логарифмов. А книга моя — это ничто или, в лучшем случае, очень мало! Дай только срок! Педант Сандруп и его жалкие помощники с потными руками могут убираться восвояси. Через десять лет у нас будет всё по-другому.

Недавно я взбирался вместе с Фритьофом на башню ратуши, к самому основанию флагштока. Высота её 250 футов. Солнце уже садилось, но воздух был такой прозрачный, что я видел всё окрест мили на две. Во все стороны расходятся ряды высоких домов и длинные улицы, на которых уже зажглись фонари, бегут телеграфные провода, высятся дымовые трубы и залитые электрическим светом вокзалы, куда то и дело прибывают поезда, а совсем далеко — заводские громады, которые, кажется, продолжают город до бесконечности. И я подумал, что всего поколения два тому назад это был довольно невзрачный провинциальный городишко с масляными лампами, дилижансами и т. д., и т. п., и гордое сознание быть человеком на земле настолько овладело мною, что я — к величайшему неудовольствию Фритьофа — подбросил в воздух свою шляпу. Господи Иисусе, ох уж мне эти люди с их «искусством» на размалёванных полотнах! Я убеждён, что вид залитого электричеством вокзала волнует душу куда больше, чем все мадонны Рафаэля вместе взятые. И если бы я верил в провидение, я бы каждый день падал на колени в дорожную пыль, чтобы выразить свою благодарность за то, что я рождён в это славное столетие, когда человек осознал своё всемогущество и начал преобразовывать землю по своему усмотрению и с таким размахом, о каком сам господь бог не смел и помыслить в своих дерзновеннейших мечтах.

Когда Пер уехал, когда Якоба уже не находилась под его непосредственным воздействием, а мысль о том, что они не увидятся целый год, лишила её прежней энергии, в её отношение к Перу вкрался некоторый, пусть даже мимолётный, оттенок недовольства. Как только она получила его первое письмо или, точнее, как только собралась отвечать на него, она почувствовала, насколько чужим стал для неё Пер за эти несколько дней. Она, неожиданно для себя, даже не находила, о чём ему писать. Снова проснулось в ней критическое отношение к Перу, снова возродились былые сомнения. Для неё по-прежнему стало сущей мукой читать его мальчишеские письма, где так много говорилось о ненужных ей вещах, так мало — о любви, и совсем ни слова — о тоске по ней.