Владимир Высоцкий. По лезвию бритвы - Федор Раззаков

И тут мне надо тебя успокоить и, подавив в себе гнев, простить. Потому что тебе стыдно, и, пока я не обниму тебя и не успокою, как ребенка, ты безутешен».

Уставший от своего тяжкого недуга не меньше, чем Влади, Владимир Высоцкий напишет в том году горькое признание:

Куда ни втисну душу я, куда себя ни дену,За мною пес — Судьба моя, беспомощна, больна, —Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену —Глядит, глаза навыкате, и с языка — слюна..Бывают дни, я голову в такое пекло всуну,Что и Судьба попятится, испугана, бледна, —Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну —С тех пор ни дня без стакана, еще ворчит она:Закуски — ни корки!Мол, я бы в Нью-ЙоркеХодила бы в норке,Носила б парчу!..Я ноги в опорки,Судьба — на закорки, —И в гору, и с горкиПьянчугу влачу.

Как ни удивительно, но помощь к Высоцкому в его долгой борьбе с болезнью в тот год придет не от традиционной медицины.

Летом 1976 года Высоцкий вновь проводит свой отпуск во Франции. В один из тех летних дней он приходит на квартиру своего парижского друга художника Михаила Шемякина. Далее — воспоминания самого М. Шемякина: «Перебирая старые архивы, я наткнулся на фотографический портрет старого тибетского монаха с молитвенной погремушкой в иссохших старческих руках. Это был учитель самого Далай-ламы, и такой же портрет висел на стене рабочего кабинета в квартире Высоцкого в Париже…

Однажды, поздним вечером, в дверь моей парижской квартиры позвонили… На пороге стояли Володя и Марина. Их визит не был неожиданностью. Пожалуй, наряд Володи был несколько необычен. Вместо обычного джинсового костюма — черный отутюженный костюм, в довершение всего — галстук. Марина тоже вся в черном. Я озадаченно молчал. «Птичка, собирайся, и по-быстрому», — мрачно и серьезно сказал мне Володя. «Куда, что?» Но они ничего не объяснили, и вскоре мы мчались куда-то на окраину Парижа, целиком полагаясь на Володю и понимая, что так нужно…

Остановились мы у какого-то старого загородного особняка. Вылезли. И тут, когда Марина отошла от нас, Володя шепнул мне: «Сейчас будем от алкоголя лечиться». «Где, у кого?» — «У учителя Далай-ламы!» И, лукаво подмигнув, Володя подтолкнул меня к открытой двери дома…

В огромном зале сидят монахи… Марины все нет. Она уже где-то на верхах. Пока мы поднимаемся, ведомые под руки узкоглазыми желтоликими братьями, Володя мне доверительно объясняет, что бабка Марины — китайская принцесса и что только поэтому нас согласился принять сам учитель Далай-ламы, который здесь, под Парижем, временно остановился. Выслушает нас и поможет. «Пить — как рукой снимет».

И вот наша очередь. Монах-стражник задает нам вопрос, зачем мы пришли. Марина, не поднимая головы, переводит нам по-русски… Володя говорит: «Ты, Мариночка, скажи, у нас проблема — водочная, ну, борьба с алкоголем».

Марина переводит… Со старцем происходит необычное. Он вдруг начинает улыбаться и жестом своих иссушенных ручек еще ближе приглашает нас подползти к нему… Читает нам старую притчу, очень похожую на православную, где говорится, что все грехи от алкоголя. Кончив, лукаво подмигивает нам и показывает на маленький серебряный бокальчик, который стоит от него слева на полке: а все-таки иногда выпить рюмочку водки — это так приятно для души.

Аудиенция закончена. Лама сильными руками разрывает на полоски шелковый платок и повязывает на шею Володе и мне. «Идите, я буду за вас молиться». Монахи выносят в прихожую фотографии — дар великого ламы.

…Прошло несколько месяцев. Володя был занят на съемках фильма, когда звонил мне в Париж, первым делом спрашивал: «Ну как, старик, действует? Не пьешь?» — «Нет, ну что ты! — отвечал я… — А ты, Вовчик, как? Действует?» — «Мишуня, старик — умница! У меня все отлично! Завязано!» И так продолжалось долго».

Михаила Шемякина память не подводит: «заговор» тибетского монаха действовал на Владимира Высоцкого около года. Столь длительное воздержание от спиртного не замедлило благотворно сказаться на творческом потенциале Высоцкого. Летом того года, будучи с Мариной Влади в олимпийском Монреале, он записывает со звукорежиссером Андре Перри долгоиграющую пластинку. А в Москве тем временем фирма «Мелодия» выпускает в свет две маленькие пластинки с песнями Владимира Высоцкого: одну — с песнями «Скалолазка», «Москва — Одесса», «Она была в Париже», «Кони привередливые», другую — с песнями из кинофильма «Бегство мистера Мак-Кинли».

Набирает обороты в тот год и концертная деятельность Владимира Высоцкого. Если в прошлом году он дал не более 26 концертов, то в 1976 году их число достигло 40, из-под его пера появляются новые песни: «Был побег на рывок», «Две судьбы», «Надежда», «Мы говорим не «штормы», а «шторма». Но гвоздем года стала, конечно же, песня «Дорогая передача».

Дорогая передача!Во субботу, чуть не плача,Вся Канатчикова дачаК телевизору рвалась!Нет чтобы — поесть, помыться,Уколоться и забыться.Вся безумная больницаУ экранов собралась.

Надо сказать, что в те дни, когда песенное творчество Владимира Высоцкого достигло своего апогея, были люди, которые не разделяли восторгов вокруг имени певца. По словам В. Золотухина, прозаик Юрий Щеглов (Варшовер) говорил ему в апреле 76-го:

«Я не люблю Высоцкого и его искусство, оно одноплановое, какая-то популярная грусть. Более того, его искусство — жестокое, недуховное и вредное.

Нельзя размахивать над искусством гитарой. Он щекочет яйца. Но ведь это порочный способ получения удовольствия, когда есть женщина… баня, душ Шарко и пр. Нет, это интересно… я с любопытством большим смотрю, слушаю. Меня это завлекает. Но в этом нет души, что изначально стояло во главе всякого русского искусства. Он приводит меня в жеребячье состояние. Мне хочется к цыганам, к морю… к коньяку, в конце концов, и автоматом поиграть - пошутить».

Трудно согласиться с мнением Юрия Щеглова (Варшовера) хотя бы потому, что сам он в те дни был далек от того миропонимания, каким был «болен» Владимир Высоцкий, а значит, не мог быть и объективным в оценке творчества поэта. С песен Высоцкого Щеглов снял лишь верхний слой, увидел в них всего лишь «цыганщину» и не более. В свое время таким же образом поступали с Сергеем Есениным обласканные большевистским режимом писатели и поэты, увидевшие в «Москве кабацкой» лишь откровения пьяного хулигана. Вот и 43-летнему Юрию Щеглову (Варшоверу) в те дни грех было жаловаться на свою судьбу: в том году, когда он припечатал к позорному столбу творчество Владимира Высоцкого, у него вышла в свет книга «Когда отец ушел на фронт», а еще через два года Щеглова благополучно приняли в Союз писателей СССР.