Доброволец - Дмитрий Володихин

Он оборачивается. Я протягиваю шинель.

– Возьми!

Он вертит головой: нет мол.

– Возьми, согрейся. Потом отдашь…

Артиллерист моментально выхватывает шинель из моих рук и облачается с феноменальной быстротой. Улыбается: только зубы видно.

– Так-то лучше, – говорю я.

Вот теперь действительно все. И сил моих больше нет.

Показалось мне, будто за спиною стоит тот самый печальный ангел с ожогом на лице и вновь ободряюще улыбается. Давненько его не было… Со времен победной ночи в Туле. Я не стал оборачиваться. Нам хватает того, что мы есть на белом свете, о чем нам говорить? Если он хранил меня от гибели, теперь пусть хорошенько отдохнет, много же работы я ему задал…

Иду все медленнее и медленнее, спины моих товарищей все дальше и дальше от меня. Появляется соблазн догнать их, тогда я сажусь прямо на заснеженную землю и закрываю глаза. Бои, лица друзей, погибших и выживших в Великой войне, пыльные дороги и страшная зима девятьсот девятнадцатого – все собрано под моими веками, я ничего не забуду, я никогда ничего не забуду, ни взгляда, ни слова, ни поворота головы, ни единого выстрела, ничего, я ухожу отсюда, Господи, дай мне силы забыть все, все до конца, остаться в живых и не вспоминать эту войну, иначе однажды она придет ко мне ночью и заберет обратно, в свое лоно, выжженное таврическим солнцем, белым, морозным, жгучим, ах как надо мне все забыть, Господи, прости.

…лицо Никифорова, и звучат его слова: «Думал ты о таком?»

Нет, не забуду.

15 июля 2005 года, Москва

Сижу на лавочке в сквере близ памятника героям Плевны и жду мою Женю. Она задерживается, но обязательно придет: не такой она человек, чтобы не прийти, если обещала.

Мне предстоит объяснить ей, как получилось, что за несколько суток я превратился из сливочного торта в ссохшуюся щепку, откуда взялся почерневший, отмороженный палец на левой ноге, шрамы на груди и на лице, почему я хожу с тростью, кто придал моей розовой физиономии цвет серозёма пополам с мочой. Впрочем, все это – полдела. Потому что показывать ногу выше ступни мне просто пока не стоит. В штанине она смотрится отлично, как новенькая. Но если ее лишить защитного чехла… нет… нет… Женя очень хороший человек, славный, любящий, не надо ей видеть такое. Потом.

Всего-то в трое суток – 13-е, 14-е и 15-е июля – уместились Сумы, Орел, Новороссийск, Северная Таврия, Каховка, Таганаш. Год с лишком. Из наших, считая меня, вернулось одиннадцать человек. Ровно столько же ушло из жизни, причем погибли они так, что об этом твердо известно: кто-нибудь видел мертвое тело или знает, где находится могила. Участь трех человек остается загадкой. Судьба еще двоих засекречена. Фамилия «Трефолев» вынырнула в списках белой эмиграции, там, где еще 12 июля 2005 года ее не было, да и быть не могло. Он скитался, женился, развелся, опять женился, опять развелся и умер в глухом одиночестве 21 августа 1931 года. На одном из белградских кладбищ стоит крест с его именем.

Придя домой и обнаружив в холодильнике початый круг свиной колбасы, помидоры, яйца, груши и убийственное количество картошки – там было не меньше трех килограммов! – я впал в ступор и долгое время разглядывал это великолепие, с трудом заставляя себя поверить в его реальность. Я съел чуть-чуть, и больше мне не понадобилось. Зато отоспался по-царски.

…Великая война отобрала у меня полжизни. Что теперь? Пригревает солнышко, воробьи купаются в пыли у самых ног, барышни ходят в таких нарядах, что глазам больно, над головой шумят листья. Посреди июльской роскоши я чувствую себя полураздавленным жуком! На фронте, всего сутки назад, я был солдатом, и у меня хватало сил драться, худо-бедно справляться с голодом, морозом и страхом, а тут все силы разом улетучились… Старик. В двадцать восемь лет – старик.

Может быть, рассказать Жене правду?

Впрочем, отчего же быть мне стариком? Устал – да, очень устал. Покусал меня фронт – да, цапнул пару раз. Но ничего, завод еще не кончился. Надо только передохнуть и набраться сил. Еще осталось кое-что и для будущей жены, и для страны моей, в которой многое стоит изменить к лучшему. Каждая культура, рождаясь, содержит в себе мёд и яд. Она способна прожить тысячу лет, если кто-нибудь не всадит в ее тело топор задолго до назначенного срока. Есть люди, от рождения предназначенные развивать, вытаскивать наружу и предъявлять белому свету все медовое, что в ней есть. «Медовары». В век зрелости мёд этой культуры становится известен всему свету и своей сладостью, и своей особенной терпкостью. Каждая культура порождает один-единственный сорт меда, повторить его не в силах никто…Но помимо работы медоваров существует и другое предназначение: сдерживать яд, выжигать его, быть охранителем. Сторожем. Иначе век зрелости просто не наступит: яд все отравит, яд убьет культуру… Когда она входит в возраст творчества, важнее те, кто варит мёд, а когда юна или стара, важнее те, чья работа – истреблять яд. Под занавес военных мытарств я понял: мне на роду выпало быть сторожем. Там, в бурьянных полях войны, я служил охраной при изувеченной старухе, а здесь приставлен к младенцу. Когда-нибудь такие как я уйдут в тень, их роль исчерпается, им на смену придут медовары. А пока младенец должен выжить выжил.

И я готов взяться за работу.

Мне надо было идти и смотреть, мне надо было вести хронику гражданской войны… для себя самого. Потому что медленно поворачиваются наши души, особенно когда им нужно повернуться лицом к правде.

Наверное, мне не следовало убегать из своего времени, искать иной судьбы, иных декораций для собственной жизни. Был бы цел. Имел бы основания считать себя умным человеком.

Но я ни о чем не жалею.

В самом конце дневника проставлена виза: 11 апреля 2025 года тетрадь принята на хранение в Российский государственный архив от Денисовой Евгении Юрьевны, вдовы профессора Денисова Михаила Андреевича, генерал-майора белой гвардии, начальника штаба 5-й добровольческой ударной бригады имени Кутепова.

Послесловие

В ту эпоху было много светлых явлений русского духа: преданности воле Божьей, благородства, самопожертвования, храбрости, но, в общем, нельзя не признать, что это была эпоха морального разложения… Атмосфера гражданской войны и классовой ненависти все отравляла.

При этом война – самая жестокая, беспощадная и подлая – шла всюду. Постепенно ряды сражающихся все более смешивались: измена и предательство, в самых разнообразных формах, как ужасные язвы, разъедали обе стороны. Конечно, я больше знал и больше болел тем, что происходило у белых, но и у красных моральное разложение зашло очень далеко: вся нация была отравлена, и яд проникал всюду.

Я написал этот черный роман, потому что не мог не написать его. У моей страны великая история: иногда счастливая, иногда благополучная, а иногда пронзительно жестокая, но какой бы она ни была, я принимаю ее всю, без изъятия. Бог дал мне Россию, и я сердцем прирос к моей земле.

Столько русских погибло в XX веке! Иногда мне кажется: какой непереносимый ужас – потерять миллионы и миллионы в революциях, войнах, в нынешней смуте! Но потом я думаю, что не было ни одной бессмысленной смерти. Быть может, каждая капля русской крови, отданная земле в 1914-м, в 1917-м, в 1920-м, в 1929-м, в 1941-м или в 1993-м стоит выше всех богатств этого мира в глазах Высшего Судии.

Россия пережила XX век, она жива и будет жить дальше. Мы цепкий народ, и никто не сковырнет нас с нашей земли.

Из всех несчастий, которые пришлось пройти России в прошлом столетии, Гражданская войны была самым горьким. Ведь русский шел убивать русского, брат ломал хребет брату, происходило бесстыдное окаянство. На протяжении нескольких лет народ обходился без милосердия, доброты, любви к ближнему. Жизнь человеческая порой стоила меньше куска мыла или банки с тушенкой. Никакая смена общественного строя не стоила таких жертв, не стоит и никогда не будет стоить. Подлость – говорить иначе.

Боже, упаси мою страну от любой новой революции!

Я далек от того, чтобы судить, кто прав был, а на ком вина. Моя собственная родня, кажется, могла оказаться в разных лагерях Гражданской… Я родился в СССР и добром вспоминаю времена моего детства. Мне нечего проклинать, мне не от чего открещиваться. Но та патриархальная страна 70-х и 80-х далека была от кровожадного революционного романтизма. Она давным-давно ушла из казармы «комиссаров в пыльных шлемах». Она превратилась в Империю и забыла, слава богу, запах смуты.

И я не хочу повторения. Ни оранжевого, ни березового, никакого! Полагаю, если кто-нибудь в здравом уме и твердой памяти войдет к тебе в дом и позовет: «Выйди на площадь! Ты слышишь зов революции?» – такого человека необходимо, ни слова не говоря, спустить с лестницы, а лучше – уронить с балкона.