Повести писателей Латвии - Харий Галинь

— Святое дело! — Виктор, задетый, вздернул подбородок.

— Просто непонятно, что это следователи да эксперты неделями разбираются в причинах аварий. Пустили бы тебя, десять минут — и готово!

— Это точно, я ковыряться не люблю. И вообще, если за что возьмусь, то довожу до конца.

— Ну, тогда айда на погреб!

Мартынь с грохотом отодвинул стул и пошел к дверям. Вот уж, ей-богу, дураков не сеют, не жнут, они сами растут. На чужих нервах. Мартынь был зол.

— Скажите мужьям, чтоб раздетые к столу не садились! — обратилась Мирта к Дагнии с Олитой, когда мужчины вышли. — Тут не сборище нугистов.

— Нудистов, тетя, — поправила Дагния.

— Все одно! Почитай что без одежи сидят, все «хи-хи» наружу, прямо не знаешь, куда глаза девать. Ласма тоже в прошлое воскресенье ходила что Ева, самый стыд только прикрымши.

— Где же солнышка схватить, как не на деревне? — защитила Олита свое дитя.

— Чуток поприличнее-то можно бы. Я в молодости и перед солнцем не оголялась, не то что перед всем миром! А сейчас, смотрю, такие времена пошли… Ну, на дворе — ладно. А только за стол чтоб голые не садились. Не люблю я.

— Ладно, ладно! — пообещала Олита. — Ты лекарство приняла, мама?

Ого! Уже «мама», поразилась Дагния. Недавно еще называла свекровушкой. Оно, конечно, намек чересчур горький, «мама» звучит короче и милей. Для ушей Мирты особенно. Льстивый язык во все времена что капитал; к сожалению, ей, Дагнии, этого богатства не дано.

— Пусти! Кусает, — Ласма руками уперлась в грудь мужчины и оттолкнула его.

— Кто кусает?

— Не знаю. Наверное, сикухи, муравьи, ну, — она села, подобрала колени, обхватила руками.

Мартынь снял с обнаженной спины девушки прилипшие травинки. Может быть, потому что ладонь его загрубела от работы, кожа показалась сказочно нежной. Нет, она и вправду была такой, каждый нерв чувствовал ее бархатную эластичность. Выше пояса рука нащупала несколько позвонков, ниже они исчезли, еще ниже ощущалась округлость бедер. В мозгу вновь вспыхнуло желание, но пресыщенное тело не откликнулось на призыв.

— Тебе не холодно?

— Нет.

Мартынь все же дотянулся до своего пиджака и накинул его на загорелые плечи девушки, однако сейчас же пожалел об этом: Афродита превратилась в Деметру. (Дагния привезла с собой «Мифологию» Парандовского, и, так как других книг тут не было, он прочел ее уже дважды.) Мужчина прикоснулся к темным волосам, покрывшим колени, Ласма выпрямила спину, откинула волосы и смотрела на Мартыня своими большими серыми глазами, которые в мягком сумраке стога будто излучали свет. Спрашивали они о чем, просили или приказывали? Он должен признаться себе, что не понимает эту девушку, которая позволила говорить своим волосам, плечам, округлой груди, талии, узким ягодицам и стройным ногам. Однако этот язык был такой неопределенный; одновременно обещание и запрет. Глаза же имели странное выражение, они будто проникали прямо в мозг, высвечивая там мысли и желания, которые, может быть, хотелось бы скрыть, ну, во всяком случае, поначалу. Девушка охотнее дарила ласку, чем слово. Может быть, ее молчаливость и привлекла Мартыня? На потных, самоуверенных, шумных и порой грубоватых старшеклассниц он смотрел скорее как отец, чем как мужчина. Возможно, впечатление оказалось бы иным, если бы он попытался на одну из них взглянуть другими глазами, но у него не возникало такого желания: это ведь его ученицы. Ласма же — молодая женщина, изо дня в день находящаяся рядом, и она так похожа на Олиту в молодости. Почти двадцать пять лет он был верен Дагнии, так что в распущенности его никак нельзя упрекнуть. Разве только в том, что недостало сил не протянуть руку, отказаться от этой девушки, которая соединила в себе ту, давнюю, и сегодняшнюю любовь. Она, разумеется, могла обидеться, оттолкнуть, бить, царапать, звать на помощь. Но Ласма молчала. Потом ответила на поцелуй, а потом… оказалось, что он у нее не первый.

— Надо возвращаться, покажется подозрительным, куда это мы оба пропали.

— Да.

— Ты не бойся, мы недолго будем прятаться. Еще пару недель, и в Риге мы сможем ходить в тобой в кино, в кафе…

Ласма кивнула головой, волосы закрыли лицо. Мужчина откинул их.

— Подыщу какую-нибудь комнатку. Чтобы нам было хорошо. Разведусь, конечно.

— Когда?

Вновь этот насквозь видящий взгляд.

— При первой возможности. Дагнию подготовить надо.

— Съездим куда-нибудь!

— Как это сделать?

— Очень просто. К горе Мунамяги, например.

— Можно… Только тогда тетю надо орать с собой, черт побери! А там Угис захочет и еще кто-нибудь…

— Нет, на мотоцикле! Твоя «Pannonia» ведь на ходу?

— На ходу, но…

— Но?

— Не можем же мы в одно прекрасное утро сесть вдвоем и поехать.

— Пожалуйста, подай мне бюстгалтер!

Мартынь выполнил просьбу, подал блузку, джинсы и сам начал одеваться. Не обиделась ли Ласма, подумал он и взглянул на девушку: нет, лицо не надутое, она деловито застегивала одну пуговицу за другой, Мартынь скользнул рукой под блузку, погладил нежный бок, ладонь его потянулась вверх, встретила плотное сопротивление бюстгалтера. Но мужчина уже знал, что ткань эластичная… Ласма не сопротивлялась, ее тело, как обычно, потянулось навстречу ласке.

Угис валялся на кровати, задрав длинные ноги на спинку. У дверей кто-то поцарапался, или ему только показалось? Опять. Кот? — не может быть, он пролез бы в дырку, выпиленную внизу двери. Отец и Виктор сюда не заходят: если Угис нужен, его зовут, тетины тяжелые шаги он хорошо знал. Мать не царапала бы, она толкнула бы дверь и зашла. Остается… Остается только… Угис вскочил на ноги. А если все же? Он подкрался к двери и резко отдернул ее.

Ласма вздрогнула, попятилась, споткнулась и, наверное, упала бы с высокого крыльца, если бы Угис не схватил ее за руку.

— Какие глупые шутки! — рассердилась девушка. — Ты всегда так встречаешь гостей? Да пусти же!

Парень освободил ее руку и низко поклонился, показывая на дверь:

— Будьте любезны, мисс! Что вам подать? I’m sorry, негры на моих плантациях забастовали, кофейные зерна осыпались, так что сей напиток предложить не могу. Но, может быть, вы желаете «Club 99»? Правда, это не дамский напиток.

— У тебя на самом деле есть виски?

— Разумеется!

— И ты втихую выпиваешь?

— Нет, берегу for guests.

— У тебя бывает много гостей?

— Вы, мисс, первая, к сожалению.

— Почему к сожалению?

— Я хотел сказать, к счастью.

— Это уже приятнее.

Ласма наклонила голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, и зашла в сумрачную клеть.

Старомодный шкаф с узкими дверцами и большой ларь у одной стены, кровать, покрытая домотканым полосатым одеялом, у другой маленькое окошко бросает снопик света на небольшой стол. В углу прялка и плетеное кресло. Показав на него, Угис сказал:

— Садись, пожалуйста!

Девушка опустилась на самый краешек, она чувствовала себя как в этнографическом музее, казалось, вот-вот раздастся голос дежурной: «Экспонаты просьба не трогать!»

Угис открыл шкаф и наполовину исчез в нем, потом показался, держа в руках бутылку виски и две рюмки.

— Кутнем?

— Я думала, ты только треплешься, — удивилась Ласма. — Нет, нет, не открывай, я пить не стану!

— Немножко!

— Мне не нравится, И вообще… Бабушка сейчас будет показывать, как пряжу сучить. Нагнется, еще учует запах.

— Как вам всем не надоело плясать вокруг этой Помиранции?

— Как ты сказал: Помиранция?

— Да, мать ее так прозвала.

— Ха-ха, Помиранция! — засмеялась Ласма, но вдруг оборвала смех. — Ой, нехорошо это!

Угис пожал плечами.

— Зато метко.

— Знаешь, зачем я пришла?

— В гости, как видно.

— И не собиралась. Это раньше ходили… — Ласма прыснула. — Только не девки к парням, а наоборот.

— Тогда не представляю.

— Что?

— Зачем ты пришла.

— Мне нужна прялка.

— Для чего?

— Я же говорила. Бабушка дала пряжи. Чтобы сама сучила и вязала себе носки.

— Куда ты в шерстяных носках пойдешь, на танцы?

— Нет, на каток.

— Что я слышу! Неужели в таком крупном городе, как Гулбене, каток?

— Представь себе, есть! — Ласма надула губы и поднялась. — Ты заражен столичным высокомерием. До свидания!

— А прялка?

— Я надеюсь, ты принесешь и поставишь к скамеечке за клетью.

— Куда ты спешишь?

— Не могу терпеть, когда надо мной подтрунивают.

— Тоже мне мисс Недотрога!

— Да, недотрога!

Девушка перепрыгнула через все три ступеньки и ушла, не оглядываясь.

Угис вынес прялку, поставил, где было сказано, вернулся в клеть и с досады завалился обратно на кровать.

За стеной, прямо над ухом, послышалось жужжание прялки. Он припал к щели между бревнами. Были видны темный затылок Ласмы и тетино лицо: бугристый подбородок, впалый рот и выдающийся нос. Эх, поменялись бы они местами! Откинувшись на кровать, Угис прислушался.