Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 (СИ) - Шульман Нелли

– Мэтью Бенджамин-Вулф. Господь, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас. Жанна Кроу, в девичестве, де Лу. Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше. Джон Холланд, граф Хантингтон, герцог Экзетер и его сын, младенец Джордж. Будь верен до смерти и я дам тебе венец жизни. Мишель де Лу, генерал Лобо. Dulce et decorum est pro patria mori… – месье де Лу указал на латинские буквы:

– Мой прапрадед был сподвижником Наполеона. Он сражался с генералом Боливаром, в Южной Америке. Он погиб в Венесуэле, его расстреляли испанцы, колонизаторы, как тогда говорили. Выходит, что революция у меня в крови. Он был сыном Робеспьера, – Мишель подмигнул девушке, – по семейной легенде… – Лада ахнула:

– Не может быть. Это все ваша родня, – девушка помолчала, – я читала о Волке в детской книжке, о революционерах. Он участвовал в покушении на царя Александра Второго, его убила охранка… – в белокурых волосах месье де Лу сверкала почти незаметная седина. Он развел руками:

– Именно так. Но Волк мой двоюродный прадед. Моего прямого предка, его брата-близнеца, расстреляли у нашего склепа во время восстания Парижской Коммуны. Он был врачом, помогал раненым… – над надписями в память о тете Жанне и Тео, первой жене Теодора, выбили православный крест. Над именем покойной Аннет переливался золотом щит Давида:

– Меня тоже здесь похоронят, – подумал Мишель, – и меня, и Лауру… – вспомнив о жене, он почувствовал, что краснеет:

– Я ничего ей не говорил о фестивале. Впрочем, Лаура и не интересуется моей работой…

Жена проводила дни за пишущей машинкой в кабинете. Она не ездила в издательства, предпочитая обсуждать с редакторами рукописи по телефону. Мишель подумал, что на пороге квартиры могут месяцами не появляться гости:

– Домой я никого не приглашаю, – он скрыл вздох, – надо уважать… – Мишель поискал слово, – ее стремление к покою. Она отказывается от приходящей прислуги, ссылаясь на соображения безопасности… – жена боялась мести беглых нацистов:

– Неизвестно где Барбье, арестовавший ее и Тео в Лионе, где Эйхман, где фон Рабе… – он предупредил Гольдберга, что при Лауре нельзя говорить о возможности того, что фон Рабе выжил:

– И вообще, – Мишель замялся, – я ее долго убеждал, что ты приехал сюда ради черной оспы, а не… – Монах сварливо закончил:

– А не ради мести. Я помню, она опасается тайного трибунала бойцов Сопротивления. Прости, но это ерунда. Лауре не мешало бы… – Мишель покачал головой:

– К аналитику она никогда не пойдет. Она вообще редко покидает апартаменты… – провизию им доставляли на дом. Лаура сама справлялась с уборкой:

– Но мы половину квартиры не используем, – понял Мишель, – мебель покрыта чехлами, комнаты заперты на ключ. Вообще в моем положении надо устраивать суаре, приемы… – он вздохнул:

– Люди понимают, что Лаура, как бы это лучше выразиться… – он продолжил:

– Инвалид. Не только из-за ее физических увечий, но и… – Мишель избегал даже думать о таком:

– Она не сумасшедшая, она разумный человек. Лаура работает, ведет хозяйство, присматривает за детьми, когда они появляются в квартире… – даже в выходные Хана и Пьер предпочитали рано убегать из дома. Хана шла на репетиции в Консерваторию. Сын после мессы встречался с друзьями. Мишель часто ходил с сыном в церковь Сен-Сюльпис. По дороге к храму они болтали о школьных делах Пьера, о новых выставках. Мишель рассказывал о своем, как он говорил, маленьком детективном расследовании. Он писал статью о Маргарет, дочери рыцаря Джона Холланда. Дядя Джованни в Лондоне занялся поисками сведений о женщине в британских архивах:

– Пьер меня слушает, открыв рот, – подумал Мишель, – я ему рассказал и о Марте, современнице Жанны Д’Арк и Ван Эйка. Он любопытный парень, в нашей работе это хорошо. Не будь я любопытен, я бы не обнаружил рисунок Ван Эйка в Мадриде… – эскиз пропал бесследно вместе с Максимилианом:

– Как пропали полотна из наших коллекций, – над кладбищем кружились птицы, – нацисты не станут продавать холсты на открытых аукционах. Такие сделки совершаются приватно, за запертыми дверями… – перед отъездом Адели и Генрика в Швейцарию они получили от Марты список полотен из обоих собраний. Мишель, впрочем, не питал особых надежд:

– Вряд ли воротила связан с нацистами. Он просто делец, каких много в Швейцарии. Теодору повезло, что он наткнулся на картины Кандинского и Моне у американского миллионера, Рубина… – Мишель усмехнулся:

– Пьер утверждает, что тоже бы разбил ему нос, окажись он в таком положении… – он прощался с сыном после воскресной мессы, на ступенях церкви Сен-Сюльпис:

– Ты, папа, попей кофе, почитай газету, – добродушно говорил подросток, – меня ждут друзья… – сын несся на угол площади, где местные парни на велосипедах заигрывали с торопящимися мимо девчонками:

– У меня тоже был велосипед, – Мишель провожал глазами белокурую голову, – собирались мы на том же самом месте… – старая компания Мишеля давно рассеялась:

– Парни погибли на войне, уехали за океан, или обзавелись семьей, как я. Мне скоро пятьдесят, даже подумать страшно… – Лада подобрала белый лепесток:

– На память, товарищ де Лу, – смущенно улыбнулась девушка, – когда я еще побываю в Париже… – она щелкнула замочком стеганой сумки. Утром Лада успела навестить почтовое отделение по соседству с отелем. Адресом ее снабдил портье:

– Письмо Саломеи Александровны я отправила, – Лада погладила лепесток, – она будет довольна… – кроме почты, Лада заглянула на рю Камбон, в ателье мадам Шанель. Ей было неловко тратить деньги товарища Котова:

– Но это подарок, – напомнила себе Лада, – ему будет приятно узнать, что я себя побаловала… – Лада не устояла перед стеганой сумочкой с золотой цепочкой и скрещенными буквами «С». У Диора она купила очередную широкополую шляпку:

– Вам идет серый – заметил месье де Лу, сажая ее в лимузин, – это ваш цвет… – шляпка, как и сумочка, была черной. Лада носила весеннее пальто цвета голубиного крыла. Ветер взметнул полой, открыв стройные ноги в тонких чулках.

Полуденное солнце поднялось над крышами Парижа, над кладбищенскими деревьями кричали птицы. Мишель вдохнул нежный аромат ландыша:

– Мне скоро полвека, – отчаянно понял он, – я хочу тепла. Я хочу, чтобы все стало, как раньше, пусть ненадолго… Как было с Лаурой до случившегося в Лионе, до лагерей… – он устал от страхов жены, от ревности, от недоверчивого голоса:

– Я знаю, что ты мне изменяешь… – испещренное шрамами лицо жены искажалось, – тебе, как и всем мужчинам, нельзя доверять. Наримуне меня соблазнил и бросил, а ты меня обманываешь за моей спиной… – Мишелю надоели сцены:

– По крайней мере, у нее появится настоящий повод для скандала. То есть, она, конечно, ничего не узнает… – он считал недостойным разводиться с болеющей женой. Мишель отозвался:

– Еще побываете, и не раз, обещаю. Кстати, мой предок… – он указал на надпись генерала Лобо, – именно здесь объяснился с любимой девушкой. Можно сказать, это наша семейная традиция, мадемуазель Лада. Я хочу ее продолжить… – Лада оказалась в его руках:

– Товарищ Мишель… – склонив голову, он поцеловал мягкие губы.

Настаивая на безукоризненном порядке в больнице, Гольдберг, как шутила покойная Цила, дома позволял себе расслабиться. В особняке, в его кабинете, на просторном столе громоздились растрепанные папки с историями болезни и рентгеновскими снимками. Антикварный ковер из вещей де ла Марков, усеивали чеканные медные пепельницы, полные окурков. Кабинет он всегда убирал сам, и тому же учил Виллема.

Слегка искривленные, ловкие пальцы орудовали тряпкой. В комнате пахло уксусом:

– Ты женишься, – Эмиль подал юноше тряпку, – но жена, милый мой, не домашняя прислуга. Надо уметь управляться с хозяйством. Протрем стекло газетой, и все заблестит… – юноша не пускал Гольдберга мыть окна:

– В казарме мы все сами делаем, – заметил будущий лейтенант бельгийской армии, – не в вашем возрасте, дядя Эмиль и не с вашими ранениями, скакать по стремянкам… – с пятилетними двойняшками Гольдберг, впрочем, чувствовал себя молодым: