Глубокий тыл - Борис Полевой

— Гляньте-ка, вас хозяин кличет… Сердитый.

Внизу в пальто, в шапке стоял Слесарев. Он что-то кричал, сложив ладони рупором. Люльку опустили, и Анна узнала, что два, а может быть, даже и три часа назад в горком срочно вызывали руководителей ткацкой. Их сообщение о борьбе с наводнением стояло на бюро первым в повестке дня. Но время шло, бюро, вероятно, давно уже открылось, а секретаря парткома только сейчас удалось обнаружить под потолком с тряпкой в руках. Директор был явно рассержен: сами свой авторитет принижаем и топчем.

— …Ну, заслушают не первым, а пятым вопросом, какая разница? Важно дело сделать, а отчитаться никогда не поздно, — не без смущения оправдывалась Анна, втискиваясь вместе со Слесаревым в шоферскую кабину фабричного грузовичка.

Директор ничего не ответил. Он только бросил на свою спутницу уничтожающий взгляд. Так они и промолчали всю дорогу. Один упрямо смотрел в окно, другая зевала, прикрывая рот ладонью и борясь со сном.

Впрочем, мрачные ожидания Слесарева не оправдались. Никто и не думал упрекать за опоздание. Наоборот, при их появлении все оживились. Секретарь горкома вышел из-за стола, и Анна не без удивления заметила, как весело умел улыбаться этот сдержанный, замкнутый человек.

— Поприветствуем, товарищи члены бюро, покорителей стихии… Рассказывайте, как вы воевали с богом Посейдоном. Думаю, время ограничивать не станем? Ну, кто из вас начнет? Товарищ Слесарев? Просим, Василий Андреевич…

Ободренный таким приемом, директор разложил на столе заметки, достал очки и, как всегда, неторопливо начал сообщение. Устроившись в уголке дивана, Анна стала наблюдать за лицами членов бюро, по-детски морща лоб, чтоб не дать сомкнуться векам. Но в комнате было так тепло, а в уголке дивана так уютно, что веки все-таки сомкнулись — сомкнулись, казалось, лишь на мгновение. Но когда Анна раскрыла глаза, Слесарев уже собирал свои листки, все члены бюро смотрели на нее, а начальник гарнизона, молодой коренастый генерал, даже посмеивался, прикрывая рот большой волосатой рукой. «Батюшки мои, никак уснула!» — подумала Анна, чувствуя, как лицо ее заливается горячим багрянцем. Только секретарь горкома сохранял серьезность, но даже толстые стекла его пенсне не могли скрыть смешинок, которые он прятал в глубине голубых глаз.

— Может быть, партком что-нибудь добавит к докладу директора?

— Что же тут добавлять, — совсем растерявшись, ответила Анна. — Тут Василий Андреевич все хорошо рассказал. — Но, увидев, что улыбки на лицах окружающих приобретают лукавое выражение, нерешительно добавила: — Наверное…

Это «наверное» окончательно погубило ее. Грянул смех… Генерал, сочно отчеканивая каждый слог, исторг утробное «хо-хо-хо». Не выдержал и секретарь горкома. Он засмеялся, да так звучно, весело, заразительно, что в конце концов рассмеялась и Анна. Только Слесарев стоял обиженный, озабоченный, явно опасаясь, как бы в неожиданном этом веселье не утонуло впечатление от его сообщения.

— Так значит «наверное»? Замечательно! — сказал секретарь горкома, снимая пенсне и вытирая повлажневшие глаза. — Нет, нет, вы правы, доклад был действительно обстоятельный. Но… Вы о людях, о людях нам расскажите. Помните ваше: «Я за своих ткачей ручаюсь!..»? Очень это у нее, товарищи, хорошо вчера получилось. А главное, оправдалось: фабрику-то отстояли… И о тех расскажите, кто пострадал, как их устроили, как их обеспечили медициной… Кстати, Лужников — это не тот, о котором не так давно вы приняли, как вон Северьянов говорит, решение, достойное библейского царя Соломона?

Общий добродушный смех успокоил Анну. Ей стало совсем просто, будто была она не на бюро горкома, а среди своих ткачей.

— Тот, тот Лужников… Эх, видели бы вы, товарищи, как он вчера бросился в воду! Верите ли, я сама глаза зажмурила, думаю: вот его раздавит… И кабы не этот человек да не саперы, плавать бы нам сегодня. А вообще, товарищи, скажу я вам… — Загораясь, Анна начала говорить о том, как удивительно держались во время этих трагических суток люди, как под конец все еле стояли на ногах и обрадовались, когда сегодняшний день объявили выходным, и какой, несмотря на все это, славный получился сегодня субботник.

— Фабрику, словно собственную комнату, охорашивают.

— А я слышал, будто ткачи — народ инертный, — лукаво блеснув карими глазами, произнес басовитый генерал.

— Что? Ткачи? Ткачи инертны? — сердито переспросила Анна. — Да кто же это вам такую… такое… так… — Но, почувствовав шутку, сама засмеялась. — Да с таким народом, как наши ткачи, земной шар перевернуть можно!..

— Если их хорошо организовать и умело вести, — уточнил секретарь горкома и вдруг спросил — А этот Лужников, он ведь, кажется, из старых балтийских матросов. Зимний брал? Так ведь, товарищ Калинина?

Анна молчала. Лужникова, этого большого, молчаливого и будто всегда поглощенного какой-то заботой человека, она изредка встречала на собраниях актива и знала о нем лишь по различным невероятным историям о его физической силе, каких немало ходило по фабрике. То будто бы, крепко гульнув на какой-то свадьбе, он ночью нес на руках, как ребенка, через весь фабричный двор свою уснувшую жену. То однажды, тоже под хмельком, остановленный где-то на окраине слободки двумя грабителями, сгреб их за шиворот, стукнул лбами, разоружил, а потом, заставив их снять брюки, закинул эту необходимую принадлежность мужского костюма на крышу какого-то сарая. То… Но ведь не эти анекдоты интересовали секретаря горкома. А ничего другого о человеке, который теперь вот так и стоял у нее перед глазами, Анна не знала.

— Вы совершенно правы, — поднялся Слесарев. — Гордей Павлович Лужников — член партии с ноября 1917 года, — сказал он и, как бы сводя с Анной счеты и за опоздание и за сон во время доклада, назидательно добавил — Вот, товарищ Калинина, видите, тут лучше знают наши кадры, чем в собственном партийном комитете.

Анна же, уходя с заседания, думала: «Уж такая, должно быть, это штука — партийная работа, что никогда до дна ее не вычерпаешь. Сколько еще надо учиться!» Но сегодня никакие трудности не могли ее испугать. В любом деле стоять на месте значило отставать. Нет, вперед, только вперед…

3

Вечерело. На город, маскируя его раны, опускались весенние зыбкие, лиловатые сумерки. Анну еще больше тянуло ко сну, но надо было навестить тех, кто вчера пострадал.

За эти месяцы ткачихи стали в госпитале своими. В раздевалке их уже ожидали собственные халаты и косынки. Секретарю парткома тотчас же дали подкрахмаленный докторский халат, а на голову — белую шапочку и немедленно провели в кабинет к начальнику.

Старик встретил Анну на пороге. Он стоял, опираясь на палку, грузный, оплывший больше, чем всегда. Но шапочка по-прежнему лихо сидела на затылке, и на лоб свисал курчавый седой чуб.

— Входи, входи, бабий командир, — хрипел он, тиская пальцы Анны в пухлой подушке своей старческой руки. — Дай-ка я погляжу, какая ты теперь стала. Хороша, ничего не скажешь, кругом хороша. Дурак этот твой Узоров, такую красу черт-те на что променял.

Кто посмел бы говорить с Анной в таком тоне! Но ведь это Владим Владимыч. Девчонкой привозили ее к нему в больницу в тягчайшем тифу. Ночью, в часы кризиса, врач не отходил от ее койки, а потом чуть не запустил клюшкой в Степана Михайловича, когда тот вздумал сунуть ему в руку «благодарность». Ни матери, ни отцу не позволила бы Анна таких слов, а тут только опустила глаза:

— Я ж сама его выгнала. Но старик был беспощаден.

— Врешь! Все фабричные сплетницы ко мне на прием бегают, все знаю. И про эти иностранные языки знаю… Черт с ним, слизняк, дерьмо, не достоин он твоего мизинца… — Но, взглянув в лицо Анны, врач спохватился и круто повернул разговор: — А за шефство спасибо, уж как твои ткачихи нам помогают… сильнейшее медицинское средство. Да, да, что ты думаешь, это ведь и по науке, по Павлову, психологический фактор: они и подушку поправят, и белье переменят, и ногти тяжелораненым подстригут, и письмо напишут… Домом от них на человека веет… Психологический фактор—это ведь сила… А ты, Анна, садись, я тебя скоро не выпущу.

Анна сняла со стула стопку книг и села. В ней еще жили остатки той детской робости, с которой она когда-то, лежа в палате, слушала приближающееся по коридору постукивание клюшки.

— Вина хочешь? — спросил вдруг Владим Владимыч. — А что, для такой гостьи дирекция на затраты не скупится. Генерал один от щедрот своих прислал. Довоенный мускат. Налить? Да уж выпей, мне и самому хочется, да без повода боюсь. Сам себе запретил, машинка, — он постучал себя по левой стороне груди, — машинка тут что-то поскрипывать стала…

Он наполнил два стакана и тотчас же с удовольствием окунул в один из них свои пушистые усы.

— Неплохо, а? Пей, пей, коммунистам твоим не скажу… Так вот, о психологическом факторе. Думаешь, в первую мировую войну этого не было?.. Ого! Санитарные поезда, отряды милосердия… Было. Всякие там княгини да баронессы-патронессы косынки надевали, как же… Не ново. Но вот когда не баронессы-патронессы от скуки, а твои ткачихи сюда приходят, целую смену у станка отстояв, когда какая-нибудь там фабричная девчонка, сама бледненькая, под глазами круги, локоть подставляет: «Берите у меня кровь», — вот этого, милая, не было во веки веков… «Берите кровь», — а у самой губешки бледные, ноги дрожат… Знаешь, Анна, мне, старому дураку, хочется иной раз этим твоим ткачихам шершавую их руку поцеловать… Ей-богу… А ну вас совсем!.. Врач достал большой носовой платок и долго сморкался, исторгая трубные звуки, потом залпом допил вино и молодцевато расправил усы.