Нью-Йорк – Москва – Любовь - Анна Берсенева

– Что ты?

Он тоже улыбнулся в темноте. Она не увидела это, но почувствовала.

– Да глупости. Ты на дом похож, знаешь? Я потому и засмеялась. Смешно же, когда дом по улице идет и обнимается. – Он улыбнулся снова и обнял ее крепче. – А вообще-то, – добавила она, – на этой улице еще и не такое может быть. На ней же алхимики когда-то жили. Одержимые и сумасшедшие. Философский камень искали. Здесь есть такой камень, я тебе сейчас покажу, который на самом деле не камень, а дом, только его никто не видит, а все думают – просто камень. А под камнем, то есть под домом, будто бы клад зарыт, и откроется он будто бы только перед концом света… – Она вдруг замолчала, словно споткнулась, остановилась и, подняв на него глаза, тихо сказала: – Господи, о чем я говорю! Расскажи, как ты живешь, Игнат. Я думала, мы с тобой никогда больше не увидимся, а сама теперь про какой-то камень дурацкий…

– Живу. – Он пожал плечами. – Рабфак закончил, потом строительный вуз. Мосты строю. Вот, приехал европейский опыт перенимать.

– А… Ксенька? – Сердце у Эстер замерло, когда она выговорила наконец это имя. – Она… с тобой?

– Со мной, – помолчав, почему-то глухо ответил он.

– Так что же ты молчишь! – с облегчением воскликнула Эстер. – Я уж подумала… Ну, что она – работает, вообще как? Дети есть у вас?

– Детей нет, – сказал он.

– Почему? – удивилась она.

Игнат молчал. Они стояли друг напротив друга на пугающей призраками улице алхимиков, и Эстер не думала ни о каких призраках, потому что не было в мире большей простоты и ясности, чем та, которую она наконец, после долгих семи лет, снова чувствовала теперь, когда они снова смотрели друг другу в глаза.

– Мы глубоко несчастливы. – Игнат наконец нарушил молчание. – Глубинно несчастливы.

Его речь еще семь лет назад почти утратила простонародные выражения и интонации, а теперь и вовсе звучала речью хорошо образованного, не затрудняющегося сложными фразами человека.

«Он очень талантлив, – вспомнила она Ксенькины слова. – У него живое воображение, при этом он мыслит глубоко и логично. Если Бог поможет, его ждет большое будущее».

– Но… почему? – растерянно спросила Эстер. – Вы вместе – и несчастливы?

– Она себя винит, корит. Считает, что карьеру мою испортила, что если бы не она, я чего-то небывалого достиг бы, – невесело усмехнулся Игнат. – В ней все время эта мысль стоит, как кол, и жить ей не дает.

– Ей? – медленно проговорила Эстер. – А тебе, Игнат?

– Да с чего мне глупость такую думать? – В его голосе прозвучала такая открытая страсть, какой она никогда в нем не слышала. – Что я, столицу покорять приехал в свое время, как предок пятиюродный? С голоду вся семья подыхала в деревне, вот и приехал. А честолюбия мне до той черты отмерено, чтобы по головам не ходить. Какая же при этом карьера, у нас-то?

– Но – что? – так же тихо спросила Эстер. – Ты же сказал «мы несчастливы». Ты-то почему?

– Я-то? – Он словно захлебнулся ее простым вопросом. – Я… Тебя не могу забыть, вот почему.

Эстер еле на ногах устояла, как будто он ее ударил.

– Как?! – с трудом проговорила она. – Ты – меня?..

– Я – тебя.

И тут она поняла, что это правда. Та самая правда, которая была написана на смешной любовной чашке. И что эта правда, эта любовь, которая неизвестно откуда взялась в них обоих, оказалась так сильна, что уцелела вопреки всему, как вопреки всему не разбилась хрупкая фарфоровая чашка.

Она медленно вскинула руки, положила ему на плечи и снизу заглянула в его глаза.

– Я тоже. – Голос ее совсем не дрожал. Он и не мог дрожать, когда она говорила правду. – Я тебя люблю по-прежнему.

Он склонил голову и коснулся губами ее губ. Не поцеловал даже, а вот именно коснулся, словно от этой попытки неполного прикосновения страсть не проснулась бы в них.

Как наивна была эта попытка! Конечно, он и сам понял это сразу же, как только почувствовал ее губы под своими губами. А то, что происходило с Эстер, и вовсе лежало вне всяких оглядчивых попыток.

Губы у него были тверды и холодны, а поцелуй при этом горяч настолько, что Эстер показалось, будто ей на губы упала огненная искра. Она вскрикнула, словно от боли, и прильнула к нему всем телом.

Игнат расстегнул плащ; руки у него вздрагивали. И когда он расстегивал на Эстер пальто, и потом, чуть не отрывая, мелкие пуговки ее блузки, – они вздрагивали все сильнее.

Эстер шагнула назад, вниз на две ступеньки, под нависающий козырек дома, и прислонилась спиной к стене. Игнат пригнулся, чтобы тоже войти под козырек. Теперь они были скрыты в тени этого старого, старинного, древнего дома; он принял их под свою защиту в последний час перед рассветом. Эстер казалось, что его стена вздрагивает за ее спиной.

Но это не стена, а сама она вздрагивала в Игнатовых руках, прижимаясь голой грудью к его голой груди. Если бы он не держал ее, не прижимал к себе, она упала бы к его ногам – колени у нее подкашивались. Он склонил голову совсем низко; ее грудь загорелась от его поцелуев.

Эстер почувствовала, что, одной рукою по-прежнему держа ее почти на весу, другой он проводит по ее ноге вниз. Желание его было таким простым и сильным, что она не хотела отсрочить его исполнение ни на секунду. Извернувшись каким-то невероятным образом, Эстер наклонилась, потянула вверх юбку и в том же быстром движении расстегнула его брюки. Он коротко застонал и прижал ее к себе еще теснее. Его тело искало ее в темноте, и искало так, словно когда-то, в какой-то другой жизни, они были не отдельными, отделенными друг от друга людьми, а единым существом. Очень счастливым существом.

Ведь не могло же быть так, что они не были там, в той неведомой жизни, счастливы вместе! Иначе разве чувствовали бы они себя теперь, в минуту полного слияния, так, словно счастье не пришло к ним впервые, а просто вернулось наконец после такой долгой, такой неправильной разделенности?

– Плечи все тебе исколотил, – шепнул Игнат, когда утихли судороги, сотрясавшие все его огромное тело. – Бедная ты моя, вдавил тебя в эту стенку!..

Он поцеловал ее плечи – сначала одно, потом другое; губы у него теперь были не огненные, а теплые, как вода в летней реке. Он поцеловал ее еще и в лоб, и в щеки, и снова в губы, потом осторожно опустил на брусчатку и, отвернувшись, стал застегивать брюки, плащ. Эстер тоже застегнула блузку и пальто, поправила юбку.

– Пойдем? – Она обернулась первой. – Можно на берег. Рассвет красивый над Влтавой.

– Пойдем на берег.

Злата уличка оставалась пустынной последние минуты. Скоро ее ночные призраки должны были уступить место дневным ее обитателям. Держась за руки, Игнат и Эстер медленно шли по старым камням.