Антология советского детектива-46. Компиляция. Книги 1-14 (СИ) - Адамов Аркадий Григорьевич

Сергей застыл, внимательно разглядывая находку. Даже его не очень большой опыт подсказывал, что в такое голодное время человек не бросит просто так полную корзину грибов. Значит, его испугали, и он не только убежал, но и боялся вернуться и подобрать корзинку.

Затрещали кусты, к нему шли Муравьев и Ефимов.

— Нашли что-нибудь? — спросил участковый.

— Вот, — Сергей указал на корзинку.

— Так, — Ефимов опустился на колени, начал перебирать грибы. — А знаете, они свежие, — поднял он голову, — им не больше трех дней.

— А вы как это определили? — недоверчиво спросил Муравьев.

— Вы человек городской, вам узнать трудно, а я в деревне вырос. По червякам, извините за выражение, вот Смотрите.

Участковый надломил шляпку.

Данилов

Он по-хозяйски уселся на стол начальника райугрозыска и оглядел собравшихся.

— Значит, так. Что мы имеем на сегодняшний день? Прежде всего нам известно следующее: Ерохина убил человек незнакомый. Он подкарауливал его, ждал около часа, ну чуть больше. Об этом свидетельствуют три окурка папирос «Беломорканал» с характерным прикусом. Стрелял он из нагана, это тоже известно. Рост его приблизительно 176 — 178 сантиметров. Далее, убийцу кто-то предупредил, что Ерохин едет в райком. Отработкой этой версии займется Полесов, ну и, конечно, ему Ефимов поможет. Найдена корзинка, плетенная из бересты. Товарищ Ефимов имеет по этому поводу сообщение.

— Да какое тут сообщение, — смущенно откашлялся участковый, — я так думаю, что за грибами ходил кто-то из близких деревень, то есть Глуховки и Дарьина. В Глуховке дед живет, Захар Петрович Рогов. Так сказать, народный умелец, он эти корзинки и плетет.

— Сколько лет умельцу? — с ехидцей спросил Игорь.

— Под восемьдесят.

— Я думаю, что его лучше об отмене крепостного права расспросить.

— Это конечно. — В голосе Ефимова послышалось неодобрение. — Он, конечно, про царский режим многое рассказать может, потому что память у него светлая.

— Вот ты, Муравьев, и займешься Роговым. — Данилов встал. — Времени терять не будем, начнем сразу же.

Полесов

Сначала он увидел печные трубы. Обыкновенные трубы, которые видел сотни раз. Но теперь они казались совсем иными, не такими, как виденные раньше. Были они незащищенно-голые, покрытые черной копотью. Они вытянулись неровной шеренгой, но даже сейчас продолжали делать то, что и было положено им. Почти над каждой вился густой дымок.

— Пожег Глуховку фашист, — вздохнул Ефимов, — а какая деревня была. В каждом доме радиоточка, электросвет до полуночи, клуб — лучший в районе.

Чем ближе они подходили к Глуховке, тем явственнее бросались в глаза следы разрушения. Особенно поразил их один дом. Три стены были целы, а четвертая и крыша отсутствовали. И именно эти стены, оклеенные веселенькими розовыми в цветочек обоями, подчеркивали страшное горе, совсем недавно постигшее деревню. Но тем не менее она жила, эта деревня, восставшая из пепла. Подойдя к околице, Полесов и Муравьев увидели землянки, выкопанные рядом с печками, увидели свежеобструганные бревна, лежащие на подворье, увидели квадраты огородов.

Глуховка жила. На площади о чем-то неразборчиво бормотал репродуктор, укрепленный на высоком столбе, рядом с ним притулился барак, над входом в который висел красный флаг.

— Правление колхоза и сельсовет, — объяснил Ефимов.

Народу на улицах почти не было. Все, как объяснил участковый, находились в поле на уборке.

— Давайте так сделаем, — предложил Степан. — Вы с Муравьевым к нашему деду идите, а я в правление зайду.

Степан толкнул дверь, и она заскрипела как немазаное тележное колесо. Согнувшись, он протиснулся в узенький темный тамбур, ощупью нашел ручку второй двери. Она была заперта. С трудом развернувшись, Полесов вышел на улицу.

Было уже около двух, и солнце пекло нещадно. Степан расстегнул ворот гимнастерки, снял фуражку. Что же дальше-то делать? Сидеть и ждать? А кто его знает, когда появится колхозное начальство... Тем более участковый сказал, что все в поле. Пойти туда? Конечно, можно. Но надо знать точно куда. Поле-то вон какое. Так и дотемна промотаться можно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Степан еще раз огляделся. То, что раньше называлось деревней Глуховкой, было пустыней. По площади прошла одинокая собака, остановилась, поглядела на незнакомого человека, словно думая, перепадет ли от него какая-нибудь жратва, и, видимо поняв, что ничего путного от него не дождешься, пошла дальше.

Положеньице. Зря он отпустил участкового. Ефимов наверняка бы помог найти ему нужных людей. Степан еще раз огляделся и внезапно понял, что он круглый дурак. Трубы-то дымили, значит, печи топят. Он усмехнулся внутренне своей полной беспомощности, которая наступила, едва он пересек границу города, и пошел к ближайшей трубе.

У первого двора забора не было, но уже заботливые руки подняли ворота. Они стояли как напоминание о том, что когда-то здесь жили хорошие, крепкие, любящие порядок хозяева. Степан решил войти именно в них, словно отдавая дань уважения тем, кто живет на этом дворе, как будто включился в одну с ними игру. Он толкнул калитку, с удовольствием услышал, как мягко, без скрипа подалась она, и решил, что на этом дворе должны жить люди во всех отношениях степенные.

Не успел он войти, как из-за обугленной печи выскочила лохматая собака. Без лая, молча она начала приближаться к Степану. Вид ее не предвещал ничего хорошего. Полесов знал характер таких именно собак. Они молча появлялись и так же молча бросались на человека.

«Приятные дела, — подумал он, продолжая краем глаза следить за противником, — не стрелять же мне в нее».

И тут Степан увидел прислоненную к воротам штакетину, оружие, вполне пригодное в подобной ситуации. Он взял ее и смело пошел на собаку.

— Ты чего это, товарищ военный, — окликнул его чей-то голос.

Из землянки вылезла старушка в засаленном зеленом ватнике.

— Да я, мамаша... — Степан так и не успел окончить фразу. Собака прыгнула, но он, увернувшись, сунул ей в пасть штакетину.

— Назад, аспид, пошел вон! — закричала старуха, схватив хворостину.

Собака поджала хвост и с рычанием покинула поле боя.

— Приблудная она, — извиняющимся голосом сказала старуха, — мы уж ее и прогнать хотели, да со своими больно уж она ласковая. А чужих, особенно военных, страсть до чего не обожает. Ты уж прости, сынок.

— Да что вы, мамаша. Я зашел спросить, где мне сейчас нового председателя найти.

— Клавдию, что ли... Так это моя дочь. Сейчас время-то сколько?

— Третий час.

— Вот сейчас она аккурат и прибудет. Ты проходи на двор, подожди.

— А если ваша собачка опять со мною пообщаться захочет? — улыбнулся Степан.

— Иди, иди. Я ее сейчас привяжу.

Степан уселся на бревно, закурил. Жара усилилась. Над землей повисло неподвижное солнце. Казалось, что все живое замерло, только кузнечики продолжали свою бесконечную перекличку. Старушка не появлялась. Степану очень хотелось пить, и он мысленно выругал себя, что не спросил, как звать хозяйку. Неудобно же кричать на весь двор: «Эй, мамаша, напиться принеси». А искать ее за кустами — дело небезопасное. Второй раз с этой приблудной тварью он встречаться не хотел. Полесов вообще не любил собак. И шло это с далеких дней беспризорного детства. В Сибири, где он пацаном шатался по деревням, каждый двор караулили огромные злые волкодавы. Ох, и натерпелся он от них — страшно подумать. Вот с тех пор он и не любил. Всех. Независимо от породы, размеров и применения. Терпел только служебно-розыскных как неизбежное дополнение работы, да и то при выездах в машине старался сесть как можно дальше.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

За кустами, которыми порос двор, виднелся на скорую руку сколоченный сарайчик, оттуда слышались характерные звуки, кто-то работал рубанком. И по тому, как медленно потрескивало дерево, как запинался резак, Степан понял, что орудует рубанком человек слабый и неумелый.