Бонташ - Генрих Ланда

Приглаженная и чужая Эстония. Я прощаюсь с ним у входных дверей общежития, он радостно возбуждён и не скрывает своего желания, чтобы я ушёл поскорее. Последние назойливые родительские наставления – и вот я уже в вагоне, и поезд уже отошёл от малолюдного тупикового вокзала, я смотрю на бегущую соседнюю колею, которая медленно и плавно отходит в сторону и, постепенно заворачивая, скрывается за надвинувшимися постройками. Вот так разошлись теперь в разные стороны наши жизни. Да, у меня слёзы на глазах, что поделаешь…

Но всё непредсказуемо. Через год он, отчислившись, возвращается в Киев. Из-за чего именно не сложилась его таллинская жизнь – и сейчас неизвестно. Наверное, он оказался слишком впечатлительным и уязвимым для ранней самостоятельности. Начал с увлечения независимой европеизированной жизнью, получил первый приз на общеинститутском математическом конкурсе, появилась однокурсница Рита, и мы с Олей уже строили планы относительно будущего. Потом что-то произошло, Рита оказалась заблуждением, настроение омрачилось, жизнь в общежитии стала невыносимой, учился с трудом и отвращением.

Оформившись переводом на заочный, он вернулся в Киев и поступил на работу техником-конструктором. По-прежнему не находил себе места и создавал в доме гнетущую атмосферу. Мы с Олей мечтали, чтоб он хоть кого-нибудь нашёл себе и поскорее женился. Начались отъезды в Израиль, и он ухватился за эту идею, но внезапно, несмотря на заочный институт, его взяли в армию, а выезды тем временем запретили.

Наконец, пережили и армию. На четвёртый день после возвращения, на новогодней вечеринке у своей сотрудницы он увидел Иру и договорился с ней о встрече назавтра. Через два месяца они расписались. Потом он рассказывал: "Когда я увидел, как она входит в немодной причёске и с домашним тортиком в руках, я сразу подумал – это она".

Жизнь текла дальше и вроде начала входить в какое-то русло. Женя закончил институт, хотя и учился, и работал без всякого интереса. Мне было непонятно, к чему у него есть склонности: вроде бы к географии, вроде бы к экономике, или, может, к математике? Великолепная память на числа и статистическую информацию. К литературе? Из армии он вдруг начал присылать неплохие стихи… Кто же мог тогда знать, что он создан для ещё не родившейся профессии специалиста по компьютерным базам данных?..

Появилась Лизочка, потом Сонечка. Умерла бабушка. Мы разменяли квартиру на две в одном подъезде, малышки босиком бегали со своего четвёртого этажа к нам на первый. Жизнь моя, как будто, просматривалась уже до конца. Оставлены честолюбивые замыслы, уже ничего не будет совершено. Самое лучшее место на земле – моя отдельная комната, за зарешёченным окном зелень двора, солнце падает на блестящий начищенный паркет; огромные книжные шкафы, любимые рисунки на стенах, у тахты тумбочка с проигрывателем. Через три года – повышенная пенсия в 132 рубля за выслугу лет. И даже ясно, что гроб нужно будет выносить через окно в большой комнате, так как на узкой лестнице не развернуться.

И тут – снова отъезды, снова волнения, страх за нарушение зыбкого равновесия. Как среагирует Женя на натиск Фаины? Но он с усмешкой меня успокоил, сказав, что знает цену себе и Ире, они не для западной конкуренции, что с Фаиной он сумеет поговорить так, как надо.

И действительно, всё обошлось, но – увы, не надолго. После сумгаитских событий Женю как подменили. Он сказал, что он понял, в какой стране мы живём и что детей надо отсюда увозить. И Ира убеждена в этом ещё больше него. И мы должны ехать с ними.

Я начинаю его отговаривать со странным чувством желания, чтобы он со мной не согласился. С одной стороны мне даже страшно подумать, что они могут оказаться в том жестоком, хоть и свободном и заманчивом мире. И мы с Олей уже слишком стары, чтобы оказать им существенную поддержку. Но с другой стороны, с другой стороны… вдруг мелькнула надежда хоть под конец вырваться самому и вырвать семью из этой удручающей духоты и тоски, увидеть и почувствовать настоящую жизнь.

Разговоры с Женей закончились очень просто. На мой прямой вопрос – поедете ли вы без нас с Олей? – он сразу и твёрдо ответил: "Нет. И таким образом вы берёте на себя ответственность за жизни ваших внучек". Он мог бы это и не говорить, всё равно мы с Олей их самих не отпустили бы…

Когда я спрашивал Олю, она отвечала: "Как ты решишь… Могу только сказать, что меня вы возьмёте просто как вещь. Я там без знания языка ни работать, ни говорить и понимать, ни жить какой-то сознательной жизнью уже не смогу. Но что поделаешь? Давай считать, что мы здесь просто умерли – бывает же такое? А то, что будет там – это уже что-то другое и дополнительное к нашей прожитой жизни."

Вот такая Оля. Очень интересно: мы с ней как-будто совершенно разные, и не только по внешности. У нас на всё разные вкусы – на книги, музыку, еду, времяпрепровождение… И общее только одно: мы любим или не любим одних и тех же людей. И это почему-то оказалось главным.

… Однажды Оля лечилась в сердечном санатории с двумя моими сотрудницами, одна приехала несколько раньше другой и вела её первый раз в столовую, где была Оля. Новоприехавшая вдруг сказала: "Подожди, не говори мне, кто жена Эмиля, я попробую угадать сама". Она перебрала почти всех, но не угадала. Потом она сама рассказала это Оле и добавила: "А теперь я понимаю, почему Эмиль выбрал вас". Может быть я выбрал её за то, как она смеётся? Когда я слышу этот смех, то думаю: ещё не всё потеряно…

Итак, жребий был брошен. Фаина подшивала края носового платка, на которых шариковой ручкой были написаны наши имена и даты рождения – этот носовой платок должна была пронести через таможню какая-то приехавшая в гости "оттуда" тётка…

Потом затаённое томительное ожидание – и вот прибывает узкий заграничный конверт, а внутри "…правительство Израиля надеется, что Советское правительство проявит гуманный подход к вопросу воссоединения семей…"

Сентябрь 1988 года. Строгая и скромная приёмная в ОВИРе. На стенах копии писем тех, кто жалеет о своём выезде и просится обратно. Меня бъёт озноб, Оля и Женя сосредоточены и напряжены, Ира спокойно раскрывает принесенный "Новый Мир" и углубляется в чтение…

После ОВИРа начинается странный период, подобный периоду после зачатия, в ожидании ребёнка. И срок ожидания в среднем такой же. Лишь бы не было отказа. Всё носится в себе тайно, хотя теперь уже не те времена, нет немедленных увольнений, исключений, публичных издевательских "осуждений". Но всё же на человеке сразу ставится клеймо.

Страшновато даже заходить в международное отделение касс "Аэрофлота", но о билетах нужно беспокоиться наугад намного заранее. В этих кассах уже лёгкое дыхание заграницы – спокойствие, кожаные кресла, кожаная оббивка открытых стоек. Неужели хоть под конец жизни?.. Ведь я ни разу даже не просился в зарубежные турпоездки, чтобы не подвергаться унизительной процедуре проверки, достоин ли я такого доверия.

И почему-то теперь, после принятого внутреннего решения, на всё смотришь другими, "отпущенными" глазами, всё особенно невыносимо – постоянная окружающая бессмыслица, лицемерие, зажим сверху и тупость и дикость снизу. "Мужчина, вы какой-то странный, вам же русским языком говорят…" Постоянно выходишь из себя, взрываешься и злорадно думаешь: ничего, может быть это уже не надолго!

И вот – февраль, сырой снег, маленькая открытка с коротким уведомлением о разрешении. Мир переворачивается, включается часовой механизм отсчёта.

Всё воспринимается по-новому, отрешённая доброжелательность и тревожное предчувствие перемен. Неспешная прогулка по родным склонам Днепра с Фаиной и Сеней – мы с ними уже на равных обсуждаем ближайшие проблемы.

Да, многое теперь изменилось. Заведующая кадрами, волнуясь, вручает мне копию трудовой книжки и, заикаясь, спрашивает: "Скажите, а много ещё… ваших… собирается уезжать?.." Главный инженер телефонным звонком приглашает зайти попрощаться. Усаживает. Он-то за границей бывал. "Скажите честно: вам не страшно?" – "Страшно, но что поделаешь, еду из-за сына". Спрашивает, что я могу им сказать напоследок. Что я могу сказать? Что надо сменить руководящие головы? Изменить характер межчеловеческих отношений? Сломать всю систему? Ку-ку, детки, слишком поздно, слишком поздно…

Нашей украинке Ире сотрудники в институте задают тот же вопрос – не страшно ехать? Она неизменно отвечает: "А вам не страшно оставаться?"…

Начинается планомерное уничтожение дома. Дом сопротивляется, выдвигая всё новые предметы, книги, фотографии, документы. Посылка за посылкой в Нью-Йорк двоюродной тёте, чемоданы и тюки в комиссионные магазины, подарки друзьям и родственникам, кучи в мусор… Деньги собираются неизвестно с чего, красные десятки берём на расходы из пачки на глаз, по толщине. Увезти с собой не разрешается ничего, кроме установленной мизерной суммы, выдаваемой в долларах и чешских кронах. Стояние, ожидание и давки в очередях – городской ОВИР, почта, комиссия по оценке и разрешению вывоза произведений искусства, голландское посольство в Москве, билетные кассы, банк, выдающий деньги… Интересное дело: люди, связанные общей судьбой, несмотря на нервное напряжение, сдерживают себя, стараются не ссориться, возникает ощущение какого-то братства, все легко знакомятся, предлагают помощь, договариваются держать связь…