Семнадцать мгновений весны (сборник) - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Никому, бригаденфюрер.
– Я верю тебе, сынок. Спасибо тебе, мальчик. Ты очень помог нам. Спасибо.
– Моя мать – тоже враг нации?
– Я никогда не врал тебе… Я не могу соврать тебе и сейчас – моему брату и товарищу по партии: твоя мать была таким же врагом, как и отец.
– Она жива?
– Нет, – шеф гестапо посмотрел в стальные, спокойные глаза Либо и повторил: – Нет. После того как ее попытка покушения на жизнь твоего истинного отца, нашего фюрера, сорвалась, она была заключена в концентрационный лагерь. Она имела все возможности быть матерью немца, она могла воспитывать тебя, мальчик. Она бросила тебя и ушла к врагам. Она обрекла тебя на то, что ты был лишен ласки, лишен материнской руки. При попытке к бегству она была убита. Тебя приняли руки фюрера, сынок, и ты всегда чувствовал тепло его рук.
– Да, бригаденфюрер.
– Рейхсфюрер СС знает твою историю, верит тебе и гордится тобой. Мы не можем врать друг другу. Прости меня за эту правду.
– Я понимаю.
– В твоем сердце шевельнулась жалость?
– Жалость? К кому?
– Хорошо сказал, сынок, очень хорошо сказал. Если ты захочешь поговорить со мной, приходи в любое время дня и ночи. Мой дом открыт для тебя, мальчик. А сейчас иди, у меня будет много всяческой возни.
– Хайль Гитлер!
– Хайль Гитлер, сынок, хайль Гитлер!
Либо вернулся домой тем же размеренным шагом, каким шел из казармы СС, когда его окликнул Трауб. Он так же спокойно вошел к себе в квартиру, так же зажег свет, поглядев при этом на шторы светомаскировки, убрал со стола две чашки, вымыл их, спрятал в шкаф, потом вымыл ложку, убрал ее, а потом пошел в ванную комнату и там застрелился.
Через три дня дело Трауба было отправлено в Берлин, председателю Имперского народного суда Фрейслеру.
«ЛИЧНО И СТРОГО СЕКРЕТНО
ОТ ПРЕМЬЕРА И.В. СТАЛИНА
ПРЕМЬЕР-МИНИСТРУ Г-НУ У. ЧЕРЧИЛЛЮ
Получил вечером Ваше послание.
Очень важно использовать наше превосходство против немцев в артиллерии и авиации. В этих видах требуется ясная погода для авиации и отсутствие низких туманов, мешающих артиллерии вести прицельный огонь. Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на Западном фронте, Ставка Верховного главнокомандующего решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему Центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать для того, чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам».
«ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ
ОТ Г-НА ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ
Я весьма благодарен Вам за Ваше волнующее послание. Я переслал его генералу Эйзенхауэру только для его личного сведения. Да сопутствует Вашему благородному предприятию полная удача!»
Звенья одной цепи
Когда пишется история войны, то необходимо, анализируя все и всяческие аспекты этой громадной трагедии, строго следовать не за эмоциями, симпатиями или вновь открывшимися мнениями, но за фактами, которые хранятся в документах, газетах, архивах. История может с большой осторожностью принимать как достоверное воспоминания участников эпопеи. С еще большей осторожностью история должна относиться к безапелляционным утверждениям тех людей, которые – волею судеб – были знакомы либо с совокупностью проблем, либо с какими-то, пусть даже значительными, частностями; сплошь и рядом такие люди страдают аберрацией памяти. История обязана называть все имена, перечислять все поражения и победы, не оправдывая одни и не приукрашивая другие.
Пимен только потому и остался в веках, что летопись свою вел отрешенно, как бы ни была горька правда. Любая история – это история факта, а если это не так, то начинается своеволие и подтасовка, которая – даже будучи рождена лучшими побуждениями – все равно отомстит неуважительностью современников и презрительной усмешкой потомков.
Как только историк становится пристрастным, как только он хочет поярче выписать зло и посильнее воспеть правду, как только историк начинает расставлять свои акценты в исследовании – так сразу же такое писание делается сомнительным упражнением в безответственности. Правда, только правда, вся правда – это великолепная присяга для историка, ибо от его свидетельств зависит не только жизнь одного человека, но воззрение поколений. А воззрение будущих поколений – это такая материализованная сила, которая может или сохранить планету, или разнести ее в тихие, стремительные груды известняковой или гранитной породы, и в подоплеке первого шага к этой трагедии будет усталая мысль того, кто вправе решать: «А ну вас всех к чертовой матери с вашей наивной ложью! Надоело…»
Мельников тогда, в госпитале, харкая черными брызгами крови, сказал:
– Бородин, ты ж не дитя. Нас можно ругать за жестокость предъявляемых нами требований, но я хотел бы посмотреть, как сложилась бы обстановка без Смерша в сорок первом и сорок втором, когда отходили, и в сорок третьем, когда было тоже не сладко, и в сорок четвертом, когда бандеровцы, и в сорок пятом, когда придется заниматься гестаповцами и СС уже в самой Германии. Кому ими придется заниматься? То-то и оно – нам, Смершу. Для того чтобы политотдел мог верить, мне приходится не верить.
– Но здесь ведь совсем другое дело… Это мои люди, я их знаю. И если Вихрь доверяет Ане, значит, у него основания доверять ей.
– «Другое дело, другое дело…» Ты ж не дитя, Бородин: деза, составленная гестапо, от нее была? Была. Это раз.
– А где два? Два у меня в кармане. Она ушла, она предлагает комбинацию с полковником разведки Бергом. Это тоже не семечки. Так что не загибай пальцы, два – в мою пользу.
– Люблю я тебя за нежность характера, Бородин.
– Я тебя тоже люблю за нежность характера, не в этом суть вопроса.
– И в этом. Я в сорок третьем отпустил одного хитрого типа, «перевербовавшись» к нему. Вернее, как отпустил? Не отпустил, устроил спектакль с побегом. А потом всю его цепь получил и верную связь с его центром. Я их полгода дурил, полгода от них принимал оружие и связных. Может, у тебя таких комбинаций не было? Так я тебе напомню твоего троцкиста из Валенсии, если забыл.
– То хитрый тип, то троцкист, а здесь Аня.
– Аня, Аня… Что ты заклинания произносишь? Аня Аней, а полковник разведки Берг остается Бергом.
– Так что ж ты предлагаешь?
– Генштаб о той шифровке, что передали их кодом, молчит?
– Молчит.
– Это твой единственный козырь. До тех пор пока ты ничего не получил из Москвы, считай, что ты со мной советовался, а если и дальше будут молчать, в официальном порядке связывайся с Кобцовым, пусть подключается.
– Ты же знаешь его…
– Ну…
– Ты представляешь, что он сразу предложит?
– Представляю. А ты диалектику чтишь?
– Попробуй не почти. Он сразу дело накрутит.
– И правильно сделает, – усмехнулся Мельников. – А что касаемо диалектики – она есть единство противоположностей. Борись. За кем правда, тот и возьмет.
– Пока я с ним буду бороться, дело станет.
– А что у тебя Вихрь – дитя? Он же серьезный парень. В конце концов, победителей не судят.
– Ты что, Кобцова боишься?
Мельников пожевал белыми губами, сдержал приступ кашля, от этого лицо его посинело, потом он закрыл глаза, долго приходил в себя, осторожно выдыхая носом, и сказал:
– Я боюсь только одного: как бы этот самый Берг не переиграл всех наших, и тогда Краков взлетит на воздух, а это будет небывалое свинство, что мы город спасти не смогли. Вот чего я боюсь. Ты же не дитя, ты ж понимаешь.
– Я попробую сегодня запросить Генштаб.
– Ты их не поставил в известность?
– Я сразу приехал к тебе.
– А еще говорят, что разведчики и особисты плохо живут.
– Мельников с Бородиным живут хорошо.
Мельников посмотрел на Бородина воспаленными, блестящими глазами, поманил его пальцем, тот нагнулся; Мельников, зажав рот платком, прошептал:
– Разведка, узнай у врачей: скоро мне в ящик, а?
– Ты что?
– Борода, ты меня только не вздумай успокаивать. Я старый-престарый, битый-перебитый чекист. Ну… Валяй… Попробуй. Я б сбежал, да ведь заразить страшно: они молчат, не говорят мне – открытая форма или безопасный я для окружающих.
…Бородин вернулся через полчаса, сел возле своего друга и долго расправлял халат на галифе, чтоб складок не было.
Мельников сказал:
– Если б ты пришел резвый и стал меня по руке хлопать, вроде нашего парткома, я б сразу понял – адью!
– Они говорят, что выцарапаться можно, – ответил Бородин, – можно, хотя все это зависит от тебя больше, чем от них.
– Дурачье. А они все темнили. А мне, если темнят, лучше не жить. Спасибо, Борода. Тогда выцарапаюсь. Одолею проклятую, мать ее так…
