Дороги товарищей - Виктор Николаевич Логинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Аркадий, целиком поглощенный своими мыслями, двинулся к скамейке.
— Странная история! — засмеялся Борис.
— А? Что такое? — в тот же миг раздался за спиной Бориса резковатый голос.
Борис повернул голову и увидел одного из городских спортивных деятелей. Кажется, фамилия его была Гладышев…
— Так, ничего, — пожал Борис плечами.
— Ты сказал мне что-то, — подозрительно глядя на школьника, продолжал Гладышев.
— Вы ошибаетесь, — сухо и вежливо ответил Борис.
Гладышев поморщился, он не поверил. Пройдя шагов пять в сторону школьного здания, он обернулся. Встретившись с Борисом взглядом, ускорил шаг…
«Он обернется еще раз», — мелькнуло у Бориса.
И тотчас же Гладышев повернул голову. Борису показалось, что в глазах его что-то блеснуло — злость или страх; Борис не мог сказать, что именно. Он опять засмеялся.
А Гладышев вбежал на школьное крыльцо и оттуда, с высоты, поглядел на Бориса в третий раз.
Это было уже страшновато.
Борис не знал, что мгновенный колючий, животный страх охватил сейчас и Гладышева.
Что это было? Предчувствие?
Кто знает…
Звонок возвестил о начале собрания.
Борис сел, по своему обыкновению, сзади, затерявшись среди школьной мелюзги: восьмиклассников и девятиклассников. К нему пробрался и Юков, но Ваня Лаврентьев, занявший председательское место, предложил ему выбрать местечко поближе к сцене.
— За стол президиума? — грустно пошутил Аркадий.
— Пониже, — сказал Ваня.
Аркадий сел в первом ряду.
В президиум избрали директора школы, Ваню, Сашу Никитина, Костика Павловского и еще нескольких школьников.
Однако первой была названа фамилия Сергея Ивановича, секретаря горкома.
Он поднялся из глубины зала и, остановив аплодисменты взмахами руки, сказал:
— Спасибо, ребята! Но мне часто приходится сидеть в президиумах, чуть ли не каждый день. Признаюсь, даже как-то надоедает. Разрешите, я посижу здесь, среди вас. Для президиума не велика будет потеря… Можно?
Все дружно захлопали в ладоши.
Члены школьного президиума заняли свои места. Робеспьер, избранный председателем, объяснил собранию суть дела. Он напомнил комсомольцам о том, что весной Аркадий не сдержал комсомольского слова. Правда, за лето он подготовился и сдал испытания по физике, но этот факт, сказал Ваня, дела не меняет. А затем, повысил голос Ваня, затем Аркадий Юков (хулиган и чуть ли не преступник — таков смыслишка крылся в гневных словах Робеспьера), затем Аркадий Юков избил, да, да, самым бессовестным образом избил известного в городе инвалида, душевнобольного человека Ефима Кисиля. — За что он его избил, товарищи? — вопрошал Ваня. — До каких пор можем терпеть в своих рядах таких разболтанных людей?
Слушая его речь, Саша Никитин хмурился.
Костик Павловский сохранял на лице бесстрастное выражение.
Яков Павлович, директор, низенький толстячок с бритым черепом и очками на курносом добродушном носу, любимый и уважаемый всеми школьниками директор (любовь и уважение к нему не мешали всем бояться его), слушал Робеспьера молча (вообще-то он любил бросать реплики), и трудно было понять, что он думает.
Женя, с самого утра не находящая себе места, ерзала на стуле и то краснела, то бледнела. Иногда она полушепотом выкрикивала слова протеста.
Соня, притихшая и грустная, вынуждена была несколько раз толкать ее в бок.
Борис Щукин был замкнут, неподвижен и колюч, как еж. Было ясно, что он отвергал почти все, что говорил Ваня.
Сергей Иванович Нечаев глядел на Ваню с неослабным интересом. Временами у него вздрагивала и поднималась правая бровь…
— Вопросы есть? — спросил Ваня.
— Вопросов нет! Пусть Юков сам расскажет! Комсомолец Юков, расскажи собранию, как ты докатился до такой жизни.
Аркадий поднялся. По залу прокатилось движение: все повернули головы в ту сторону.
— Я скажу, — проговорил Аркадий и почувствовал, что голос его звучит как-то хрипло.
Он заметно волновался: ему казалось, что речь, над которой он так много думал, будет неуклюжа и неубедительна и что в конце концов его поднимут на смех или, хуже того, оборвут.
— Я скажу! — громче повторил Юков.
— Пусть выйдет на трибуну!
— Со сцены говорить нужно!
Красный, вспотевший от волнения, Юков поднялся на сцену.
— Товарищи комсомольцы! — выдохнул он, и это было все, что осталось в его памяти от речи, которую он готовил.
Все терпеливо ждали. А он молчал, силясь вспомнить хоть одну фразу из того, что хотелось сказать товарищам.
«Правду говори!» — мелькнуло у него, и он тотчас же решил сказать то, что накипело у него на сердце, и так, как это просилось сейчас на язык.
— Вот я вышел на трибуну, — начал он. — Может, кто-нибудь подумал: да что ему, он огни, воды и медные трубы прошел, это ему, как об стенку горохом — отскочит. Да, я сознаюсь, много меня по канцеляриям да кабинетам таскали, Яков Павлович со мной помучился.
— Что ж, правильно, — усмехнулся директор.
— Конечно, правильно, что и говорить! Точка! Только не желаю я ни одному из вас, товарищи комсомольцы, очутиться на моем месте и отчитываться вот так.
Аркадий замолчал.
— И это все? — насмешливо спросил Ваня.
— Да подожди ты, — беззлобно огрызнулся Аркадий, не поглядев на Робеспьера. — Ты бы сел, что ли, а то торчишь, как столб, говорить мешаешь. Не думай, больше не вырастешь, и так велик.
В зале вспыхнул смех. Ваня не смутился, но сел.
— Вину я свою осознал, — опять начал Аркадий, глядя прямо перед собой и видя внимательные лица товарищей, в большинстве, как ему показалось, сочувственные. — Красивых обещаний я давать не стану, но скажу твердо. Кто злобу ко мне имеет, кто так себе считает, кто, может, дружелюбно относился, — я всем говорю: был в Ленинской школе ухарь Аркашка Юков, много вам и себе напакостил… Я вам от чистого сердца скажу: был, а теперь его нет. И что было, уже не вернется. Вот. Точка. Теперь я кончил, — обернулся он к Ване.
— И все-таки мало! — воскликнул Ваня. — Это не ответ! Нет, это не ответ!
— Почему же не ответ? — спросил Яков Павлович. — По-моему, ответ.
— По-моему, тоже ответ, — поддержал его Сергей Иванович. — Аркадий Юков сказал мало, сказал не все, но ответил честно и ясно. У меня такое сложилось мнение. Прошу прощения, товарищи комсомольцы!
— Вот именно, мало! — ухватился за спасительную соломинку чуточку растерявшийся Ваня. — Он не сказал о…
И Ваня, загораясь, звенящим голосом стал перечислять, о чем не сказал Аркадий Юков. Оказалось, что он не сказал о таких важных, таких волнующих всех вещах! Он не сказал даже о Николае Островском, о его героической жизни! Этого, с точки зрения Вани, простить было нельзя.
Робеспьер, конечно, немножко увлекся. Мы уже знаем, что это был
