Рыцарь - Андрей Смирнов

Второй раз хлопнуть он не успел. Я перевернул стол, погребя дражайшего графа под винами и тарелками.

На секунду или две Альфаро оказался беспомощен. Полагаю, в эти мгновения я мог бы достать его ножом, но не успел. Проклятый пёс прыгнул на меня и сшиб с ног. Мне удалось ухватить зверюгу за челюсть, но даже железных мускулов Андрэ де Монгеля было недостаточно, чтобы долго сдерживать Раура. Жаркое, смрадное дыхание пса обдавало мне кожу, а оскаленная, брызжущая пеной пасть постепенно приближалась к моему лицу... И тут я всадил ему в горло серебряный нож. Из горла пса вырвалось что-то напоминающее хрипение... Это было последнее, что я помню, потому что в следующий миг башмак кого-то из двуногих псов графа Альфаро ударил меня в висок и наступила тьма.

...Когда я очнулся – судя по всему, я побыл в забытьи недолго, меня окружали солдаты, а сам граф Альфаро следил, как слуга очищает его кафтан от соуса и жира.

Рядом с ним в луже крови лежал пёс. Раур был ещё жив. Тщетно он пытался подползти или хотя бы поймать взгляд того, кому так преданно служил при жизни и за кого отдал саму жизнь. Графа он уже не интересовал. Графа Альфаро гораздо больше беспокоила сохранность собственного кафтана.

Увидев, что я очнулся, знаете, что сказал этот деятель? Он посмотрел на собаку, издыхающую у его ног, а потом, повернувшись ко мне, сообщил:

– Ваша удача оказалась больше, чем удача Раура. Но моя-то всё равно больше вашей, любезный дон Андрэ... А теперь прощайте! Мигель, познакомь нашего гостя с его новыми апартаментами.

Солдаты во главе с Мигелем и Ортоньо подняли меня на ноги и поволокли вон из комнаты.

Глава шестая

...Далеко-далеко на северо-востоке от замка Кориньи, в центре небольшого городка, стоит другой замок. В том замке есть башня, а в башне – узкое окошко. У окна стоит светловолосая девушка и смотрит в никуда. В другом конце комнаты, на скамье, сидит её камеристка.

Светловолосая отворачивается от окна. Обычно её глаза серы, как дождливое небо, и только тень зелени скрыта в них, но сейчас они мерцают, как два изумруда.

– Пора отправляться, Тереза, – говорит девушка. – Глупый испанец сделал всё, что от него требовалось.

Её служанка молча наклоняет голову.

...Мои новые апартаменты оказались именно такими, как обещал граф Альфаро. Восемь футов в длину, пять – в ширину. Говоря по-русски – два с половиной метра на полтора. Княжеские хоромы.

Большую часть камеры занимала кровать. Впрочем, кровать – это громко сказано. Несколько брёвен, сколоченных вместе, и поверх них – соломенный тюфяк, грязный невообразимо и заселённый чудовищным количеством кусачих насекомых.

Мощная дубовая дверь, окованная по краям железными пластинами, удержала бы и Геракла. Она запиралась на тяжёлый железный засов, отодвинуть который – даже если ты стоял в коридоре и обе руки у тебя были на месте – было не так-то легко.

Еда подавалась в щель в нижней части двери. Щель была такой высоты, чтобы подсунуть глиняную миску с похлёбкой (премерзкого, надо сказать, качества). В принципе, в щель можно было просунуть руку – но зачем? До засова всё равно не дотянуться.

Ещё в двери имелось малюсенькое, забранное двумя прутьями окошечко, через которое поступал скудный свет.

Отхожее место представляло собой обыкновенную дыру. Замка не было.

Когда-то я прочитал книжку, в которой узник, запертый в похожих условиях, в течение, кажется, четырёх лет прогрызал себе путь на свободу при помощи одной металлической ложки. Можно было позавидовать упорству этого парня и подумать, не перенять ли его опыт, но была одна проблема – к моей жратве никаких ложек не прилагалось. Предполагалось, что узники должны проявить фантазию при поглощении пищи... Впрочем, еда никогда не бывала горячей настолько, чтобы миску нельзя было взять в руки. Как правило – похлёбка была чуть тёплой. Можно было пить её как бульончик. В первый раз от вкуса меня чуть не стошнило, второй раз я тоже вылил содержимое миски в отхожую дыру, а вот на третий раз чувство голода возобладало над естественным отвращением.

Кормили нас два раза в день – утром и вечером. И с первого дня я точно знал, что не выдержу здесь даже месяца. А поскольку разбить голову о стену – не мой стиль, значит, надо ухитриться сбежать. Даже без заветной ложки. Что там граф болтал насчёт моей удачи?

Пока меня вели вниз, я успел заметить, что тюрьма под замком Кориньи состоит из нескольких этажей. Выглядели все они одинаково – прямые коридоры с мощными дверьми. В конце каждого коридора располагался пост охраны. Ещё несколько солдат дежурили наверху, на последней площадке лестницы, которая была единственным путём наружу. Все эти люди – и тюремщики, и солдаты наверху – были обычным быдлом, годившимся только для того, чтобы сторожить заключённых. Впрочем, и к этой своей работе они относились спустя рукава, поскольку побеги из замка или не случались ещё вовсе, или были крайне редки. Причина сего заключалась не в хорошей охране, а в том, что двери камер – по крайней мере, значительное большинство дверей – закрывшись однажды, никогда уже не открывались. Еда подавалась через щель, дыра в полу позволяла справлять свои естественные потребности. Помыться, погулять?.. Полагаю, заикнись я о чём-либо подобном, мои слова встретили бы хохотом и тюремщики, и сами заключённые, те, у которых ещё сохранилось чувство юмора. Это ведь всё-таки был двенадцатый век, а не двадцатый. Мыться, по мнению тюремщиков, заключённым было вовсе не обязательно. Завшивеют – ну и что с того? Кому от этого хуже, кроме них самих?

Казалось, то, что камеру никогда не проверяют и не обыскивают, представляет некоторые возможности, но то была иллюзия. Кроме рубашки и штанов, мне не оставили больше никаких вещей. Можно было разбить глиняную миску, в которой мне приносили еду, и её осколками... Не получится. Миска была изготовлена из мягкой глины, крошащейся в пальцах. Раствор, скреплявший камни моей камеры, – намного крепче.

Больше всего неприятностей причиняли насекомые. Полагаю, что в конце концов насекомые просто сжирали живьём людей, лишённых каких-либо возможностей бороться с ними. Если их не опережали крысы.

Естественно, солнечный свет не проникал сюда, на минус третий этаж удивительного замка Кориньи. Единственный свет сочился через маленькое окошечко в двери, а в коридор, в свою очередь, он попадал из помещения, где сидели тюремщики. Но разделение на день и ночь существовало, и отличить день от ночи было легко: по интервалам между «завтраком» и «ужином». Тот, который был короче, являлся днём, который длиннее – ночью. Полагаю, кормили нас приблизительно в десять часов утра и в шесть вечера.

«Днём» крысы вели себя не слишком нагло: копошились где-нибудь в углу, в старой соломе, или бегали по камере, задевая ноги. Куда хуже было «ночью», поскольку забраться на мою, с позволенья сказать «кровать», им не составляло никакого труда. В первую же ночь я проснулся от того, что меня укусили. В последующие ночи приходилось спать вполглаза и постоянно отгонять этих тварей. Наибольшей опасности подвергались ноги, хотя крысы могли вцепиться и в горло и вообще в любую часть тела. Тогда я объявил им войну и прикончил штук тридцать. Помогло. Мерзавки стали осторожнее.

Прошло два дня, а на третий меня, уже успевшего ознакомиться с основами здешнего «миропорядка», несколько удивил шум отодвигаемого засова и скрип двери – правда, не моей, а соседней. Я встал и, подойдя к двери, приник к забранному решёткой окошку. Я ничего не увидел, но слышно было неплохо.

В камеру справа от меня вошли два тюремщика. Вошли и задержались. Я слышал их голоса, но слова разобрать было невозможно. Через некоторое время голоса затихли. Последовала длительная пауза, завершившаяся вознёй, сдавленным рычанием и резким окриком. Через минуту дверь камеры заскрипела снова. Загремел засов, задвигаемый на место. Я разглядел обоих тюремщиков, когда они проходили мимо моей двери. Одного, невысокого жирного борова, звали Жуан. Имя второго, который был повыше, имел бороду и вообще выглядел слегка «презентабельнее» своего свинообразного спутника, было мне неизвестно.

Жуан почёсывал причинное место и ухмылялся. Его товарищ, кажется, тоже выглядел удовлетворённым.

– Хороша шлюха, – услышал я реплику Жуана, когда они проходили мимо. – Надо бы отнести ей объедков.

Итак, в соседней камере сидит женщина. Похоже, дон Альфаро был сторонником равноправия полов и полагал, что в его личной тюрьме прекрасно уживутся и мужчины и женщины. Если Анна Альгарис содержалась в таких же условиях... Образ черноволосой и черноглазой испанской красавицы, возникавший перед моим мысленным взором каждый раз, когда я вспоминал о племяннице Родриго, от этих мыслей должен был потускнеть. Но почему-то не потускнел. Возможно, её просто нет в живых. Год в этой тюрьме...