Внутри, вовне - Герман Вук

Сионизм был для мистера Капильского делом жизни, и его лагерь был филиалом руководимого им бруклинского заведения «Молодые герцлианцы». У меня нет оснований думать, что восторженное отношение мистера Капильского к Палестине было неискренним, если не считать того, что за всю свою жизнь он ни разу туда не съездил. Это непреложный факт. Когда я был юрисконсультом Объединенного еврейского призыва, я однажды встретил его на каком-то собрании в Бруклине; он был весь седой и сморщенный, но все еще пламенный сионист, собирался, как он мне сообщил, уйти на пенсию и поселиться в Израиле. Как жаль, сказал он, что всецело занятый пропагандой сионизма, так ни разу и не удосужился съездить в страну Израиля.

— Однако, знаете, — сказал он, — ведь и Теодор Герцль провел в Палестине в общей сложности всего несколько дней.

Но, поспешу сказать, в его лагере «Кармель» имени Герцля сионизм был совсем не той ветчинно-сигаретной разновидности. Напротив, там ежедневно читали молитвы, за столом подавали кошерную еду, а по субботам устраивались длинные богослужения. Мистер Капильский любил петь душещипательные песни на современном иврите, участвовать в веселых хороводных танцах и ставить одноактные пьесы о «строительстве страны Израиля»; над лагерем, рядом со звездно-полосатым знаменем, развевался флаг со звездой Давида, и в лагере периодически проводились нуднейшие доклады. У детей острый глаз, и кто-то с самого начала сказал мне, что все это лажа и что ни сам мистер Капильский, ни его докладчики, ни «молодые герцлианцы» не имеют ни малейшего намерения репатриироваться в Палестину, жить в кибуцах и строить страну Израиля, выращивать апельсины и скакать в хороводах, они хотят лишь зарабатывать на жизнь, болтая обо всем этом. Я в то время не смог бы выразить это в словах с такой четкостью, но я сам это чувствовал.

В отличие от того, что было в лагере «Орлиное крыло», в этом лагере мне нашли-таки применение в качестве кантора во время субботних молитв. В один прекрасный день я получил письмо от поклонницы моего таланта из лагеря девочек, написанное на лагерном бланке; это была какая-то сентиментально-восторженная околесица, но я задрал нос и почувствовал, что купаюсь в лучах славы. В следующий пятничный вечер я во время молитвы глаз не спускал с тех рядов, где сидели девочки. Одна миловидная девчонка, как мне показалась, одаривала меня, краснея, ласковыми улыбками. После службы мы обменялись несколькими словами. Она призналась, что написала мне письмо, и мы пришли к выводу, что влюблены друг в друга. Ее звали Бернис Левайн, ей было тринадцать с половиной лет, и у нее была очаровательная набухающая грудь. В качестве кантора я был чем-то вроде святого человека, так что я старался этого не замечать.

На следующее утро отец этой девочки, которого мистер Капильский представил нам как выдающегося сиониста, прочел нам доклад о кибуцах. Он только что вернулся из Палестины, где провел в каком-то кибуце целую неделю. Мистер Левайн был упитанным седовласым джентльменом в очках и напоминал воспитателя по природоведению из лагеря «Орлиное крыло». Он очень складно разглагольствовал и соловьем разливался, воспевая загорелых кибуцников, красоту кибуцной природы, очаровательных детишек из кибуцного детского сада, сочные кибуцные фрукты, чистый кибуцный воздух, благоухающие кибуцные цветы, лакомую пищу в кибуцной столовой и отраду кибуцных вечеров, когда кибуцники поют и пляшут в хороводах под кибуцной луной. В жизни еврей я не слышал, чтобы кто-нибудь достиг таких высот неразделенного восторга. Мы сидели, ожидая, когда он наконец кончит нести эту дичь и можно будет пойти обедать.

Но я не поставил мистера Левайна в вину Бернис. Когда он уехал, я встретился с ней. День стоял жаркий, она была в легкой блузке без рукавов. Пока мы болтали, мне в пройму были видны ее еще не полностью оформившиеся груди с розовыми сосками. Бернис, кажется, не догадывалась, что они мне видны. Так вот, не влюбись я в нее еще раньше, я влюбился бы тогда. Ее маленькая грудь меня завораживала. Я рисовал ее на лагерных бланках и разрывал их, я бродил в любовном тумане. После этого, когда бы я ее ни встречал, на ней всегда были блузки с рукавами, но сквозь эти блузки я, как сверхчеловек, всегда видел то, что я видел раньше и не мог позабыть. Затем на этот возвышенный роман бросил черную тень шестнадцатилетний Кларенс Рубин из старшего отряда, приходивший на молитву в огромных мешковатых бриджах, какие носят чемпионы по гольфу. В августе устраивался большой танцевальный вечер — в честь переименования лагеря; и — такого удара я в жизни не испытывал — я подслушал, как Рубин сказал, что он будет танцевать с Бернис Левайн. Мы с ней раньше говорили о подготовке к этому вечеру, и я был уверен, что она будет танцевать со мной. Но она танцевала с Кларенсом Рубином, этим задавакой в бриджах.

Через неделю отец Бернис снова приехал читать нам очередной доклад. Меня уже мутило от его трепотни про кибуцы-кибуцы-кибуцы и, следовательно, от сионизма вообще, и к этому добавилась обида за то, что на вечере Бернис была с Кларенсом Рубином. О, эта грудь! Бернис, кажется понятия не имела, что она со мной сделала. После доклада она подошла ко мне со своей прежней милой улыбкой и была совершенно ошарашена и страшно обиделась, когда я рявкнул что-то про бриджи и гордо ушел, заложив руки в брюки. Эту размолвку мы так и не уладили. Полгода спустя, зимой на лагерном вечере встречи, она подошла ко мне и с виноватой улыбкой сказала:

— Дэвид, Кларенс Рубин для меня правда ничего не значил.

Но к этому времени все, что произошло в лагере, казалось мне делом тысячелетней давности и не имело никакого значения.

Возможно, Бернис была единственной из «молодых герцлианцев», действительно уехавшей в Палестину. Там она вышла замуж и нарожала кучу детей. И если вам интересно, почему я сейчас о ней вспоминаю, ладно, я вам скажу. Когда я бываю в Иерусалиме, я люблю часами ходить по улицам, и я каждый раз попадаю в какие-то районы, в которых я никогда не бывал. Сегодня, после встречи с Голдой, я вышел на такую прогулку и набрел на острое каменное здание, на котором висела табличка с надписью «Американская библиотека». Я не могу пройти мимо библиотеки, как алкоголик не может пройти мимо пивной. Так что я зашел внутрь, и, честное слово, там была Бернис Левайн.

Бернис Левайн была располневшая и седая, но мы сразу узнали друг друга. Она рассказала мне, что ее отца уже тридцать лет нет в живых. Мы потолковали о наших детях и о том, как прошла наша жизнь. И в какой-то момент она с виноватой улыбкой сказала:

— Дэвид, а ведь Кларенс Рубин правда для меня ничего не значил.

Оказалось, что Бернис ни дня не работала в кибуце. Я ее специально об этом спросил. Она всю жизнь была библиотекаршей.

«Mais ou sont les neiges d’antan»? Пожалуй, мне нужно порядочно хлебнуть из моей быстро пустеющей бутылки «Джека Дэниэлса», если я хочу хоть немного поспать перед тем, как уехать утром в этот кибуц.

Глава 35

Сдэ-Шалом

Отель «Царь Давид», Иерусалим

28 августа 1973 года

Да, это таки было интересно — поездка в Сдэ-Шалом.

Я застал Эйба Герца в его крошечном раскаленном кабинетике за телефонным разговором. Повесив трубку, он сказал:

— Ну, поехали. А что это вы в костюме и при галстуке? Вы же там изжаритесь в Негеве.

В этот момент опять зазвонил телефон.

— Я уже ушел, — огрызнулся Эйб, поднимая трубку. — О? Ладно, соедини… Это мой босс, — объяснил он мне. — Звонит из Лондона.

Он поговорил по-английски о пошлинах на импорт бульдозеров. Когда он кончил и мы уже спускались по лестнице, я заметил:

— Вы бы могли делать то же самое на Уолл-стрит, при этом зарабатывая кучу денег и сидя в прохладном кабинете.

— Вы хотите сказать, что я с ума сошел, приехав сюда? — спросил Эйб, раздраженно наморщив лоб. — Эту страну создали сумасшедшие, и управляют ею сумасшедшие, а более сумасшедшей системы налогов и пошлин, чем здесь, нигде в мире ни один сумасшедший не придумает!

Мы вышли из темного вестибюля на ослепительный солнечный свет. Эйб надел темные очки и повел меня к своему изрядно подержанному «ситроену». Прежде чем сесть в машину, я снял пиджак и галстук и сказал:

— Иногда в Израиле полезно выглядеть явным иностранцем.

— О да, к иностранцам мы относимся так, что лучше некуда, мы только друг другу хамим, — ответил Эйб.

Ловко полавировав по узким улочкам Яффы, где стоял такой шум, что я сам себя не слышал, Эйб выбрался на широкую дорогу, и мы покатили на юг мимо засеянных полей.

— Когда я приехал в Израиль, мне предложили работу в этой самой фирме, — сказал он. — Но я тогда отказался. Я им заявил, что не для того я уехал из Америки, чтобы помогать израильским толстосумам увиливать от израильских налогов.