Принцип неопределенности - Николай Дежнев

— Что с тобой? Ты болен?..

Мерцалов не ответил, его губы кривила неуверенная, застенчивая улыбка:

— Прости меня, Поля, я виноват!..

Она его не слушала:

— Да что с тобой, что? Погляди в зеркало, от тебя половина осталась! Где ты пропадал?

Васка пожал плечами:

— Лежал… немного простудился…

— Немного… — передразнила его Полина, — исхудал-то как!

— Знаешь, — продолжал Васка, — я за это время многое передумал и, мне кажется, кое-что понял…

Словно испугавшись навлечь на себя неудовольствие, Мерцалов замолчал, опустился на табурет. В глазах Полины стояли слезы.

— Поседел, оброс, щеки вон совсем ввалились… — женщина подошла, стянула с него за рукава пиджак. — Горе ты мое луковое, наказание Господне! К врачу ходил?..

Васка тихо улыбался:

— Я теперь здоров, Поленька, совсем здоров…

— До чего себя довел! — приговаривала Полина, не зная, что делать с пиджаком. Повесила его в шкаф. — Ты хоть ел сегодня? Я, как Ваську к крестной отослала, два раза на высокий берег бегала, только смотрю: в доме ни огонька. Ну и решила, обидела я тебя, в Москву уехал… — Она достала из ящика полотенце. — Иди помойся. Баню сегодня топила, вода еще теплая, а я котлеты пожарю. Ты ведь будешь котлеты? — протянула полотенце Васке. — В гляделки собрался играть?..

Мерцалов смотрел на женщину, как будто хотел запомнить ее такой, в халатике, с еще влажными волосами. Полина улыбнулась, поправила на груди рубашку:

— Я ведь правда не знала, что ты болен, откуда мне было знать! Побрился бы, видеть тебя с седой бороденкой не могу!

Мерцалов поднялся на ноги и, сжимая в руке полотенце, направился к двери, но, не доходя до нее, обернулся:

— Я в забытье был, Поленька, в лихорадке, мысли меня сильно мучили. А сегодня понял: все, не умру. Мне о многом надо тебе рассказать…

Полина лишь махнула на него рукой, погнала из комнаты:

— Иди уж, мыслитель! А захочешь пожарче, там в предбаннике поленница…

Часом позже Мерцалов сидел за столом и, несмотря на позднее время, с аппетитом уплетал скворчащие на сковороде котлеты. От выпитой рюмки водки — с легким паром! — Васка раскраснелся, взгляд его утратил былую напряженность, глаза влажно блестели. Поля присела напротив, смотрела, подперев кулачком щеку, как он ест. Свою рюмку выпила наполовину.

— Знаешь, — говорила она, вглядываясь в лицо Васки, — мне кажется, у тебя это пройдет. Ведь не психическое же, правда? И кризис, сам говоришь, миновал, так что Бог не без милости, глядишь, все и устроится. Я нашего фельдшера спрашивала, он сказал, такое с мужиками случается. Полжизни, считай, прожито, а душа не на месте, вот и хочется чего-то запредельного. Водочки, говорит, надо попить, а там пройдет несколько годочков, и поневоле смиришься, деваться-то все равно некуда. У нас с тобой, — мягко улыбалась Поленька, — все будет хорошо, главное научиться радоваться жизни такой, какая она есть. Вечерами станем ходить слушать птиц, смотреть за Волгу на закаты. По телевизору сказали, очень нервы успокаивает. А иной раз сядем так вот ладком и сердечно поговорим…

Под утро поднявшийся было ветер стих, и городок накрыл летний ливень. Струи его с грохотом били по крыше, водопадом низвергались в переполнившуюся бочку. «Такой дождь долго не бывает, — думал в полусне Васка, — зато утро будет светлое, умытое…»

Поленька прижималась к нему всем телом, шептала еле слышно:

— Да спи ты, ирод, всю меня щетиной исколол…

— А хочешь, — так же тихо отвечал ей Васка, — я расскажу тебе свой давешний сон? Хочешь? Нет, правда, ты послушай! Может быть, это самое важное, что было у меня в жизни…

Поленька недовольно завозилась, приподнявшись на подушке, подложила под щеку сложенные вместе ладони.

— Ты только не пугайся, ладно, — начал Васка. — Я в забытьи был, как вдруг очнулся и слышу в кромешной черноте голоса. Ясно так, будто они где-то рядом. Говорили двое, и, что необъяснимо, мне в точности было известно, кто они. Помнишь, я рассказывал тебе про Денницу, падшего ангела? Вторым был седой с иконописным лицом старик… Да нет, сказал же: темно, хоть глаз коли! Я его раньше где-то видел, а где и когда, припомнить не могу. Посреди полнейшей, какой-то звенящей тишины апостол и говорит…

— Апостол! — ахнула Поленька, — неужто тот самый, из двенадцати?

— Он, — подтвердил Васка, — слушай лучше! «Ты лжешь, — говорит апостол, — ложь — твоя сущность и твое оружие.

А тот, который был Денницей, ему с издевкой отвечает:

— Один ли я, святой отец?.. Весь мир лжет, потому и существует! Правда жестока, а ложь добра, она мешает человеку увидеть себя в ярком свете. Нет под луной ни черного, ни белого, как нет в чистом виде добра и зла, а лишь игра полутеней, в которой каждый видит то, что ему хочется. Так уж, не взыщи, устроен этот мир. Всякое деяние можно превознести, а можно осудить, было бы на то желание. В мельтешении неопределенностей заключена прелесть жизни, так стоит ли обвинять меня во лжи?..

Апостол молчал. И вновь в полной темноте я услышал только что звучавший глумливый голос:

— Не могу поверить, святой отец, чтобы ты никогда не размышлял о том, каким скучным и тоскливым стал бы мир, не будь в нем зла!.. Не представлял себе, во что превратилось бы искусство и кому оно, такое благостное, было бы нужно!.. Не думал, что с исчезновением зла ушел бы в небытие и юмор, а ведь он помогает людям выжить!..

Похоже было, что слова эти заставили старика улыбнуться:

— Мы давно уже ведем с тобой этот спор, и каждый раз ты пытаешься доказать, что своим падением оказал Господу услугу! Только сделай одолжение, не ври, что Он, Всемогущий, просил тебя об этом…

— А что, если я угадал желание Создателя?.. — поинтересовался с издевкой тот, кто когда-то был Денницей. — Одно то уже похвально, что, пав, я увлек за собой тех, кто рано или поздно все равно Его бы предал. Загубив свою ангельскую душу, я стал символом мирового зла, сделал его из абстрактного конкретным. У людей появилась возможность валить на меня свои грехи и меня же проклинать, опять же у них есть с кем бороться. Разве это не подвиг? Разве, подарив злу свое имя, я не подыграл Светлым силам? Человек слаб, ему нужны символы!»

В струившемся из окна бледном свете раннего утра женщина смотрела на Васку с нескрываемым испугом. Высвободившись из его рук, приподнялась на локте и закрыла рот Мерцалова теплой ладошкой:

— Ничего больше не говори, мне страшно!

— А больше ничего и не было, — едва заметно улыбнулся Васка, целуя ее руку. — Почти ничего, если не считать, что апостол сказал главное!

«Вот и опять ты лжешь, — сказал он голосом твердым, как камень, — ищешь вселенской подлости оправдание. У тебя не хватило веры — в этом суть и причина предательства. Ты не поверил в то, что мир только еще создается, что Господь совершает собственное восхождение, для чего ему нужна помощь человека. Не пожелав следовать за Господом, ты решил стать Князем мира сего, обрести власть над людьми. Ты им стал, ты властвуешь… но лишь над теми, кто в силу лености души не желает идти предначертанным Иисусом путем! Да, трудное это дело: обдираясь в кровь о жизнь, карабкаться все вверх и вверх, но Господь не по силам ноши не дает. Мир движим Его любовью, и только способность любить — великий дар Творца — делает человека человеком…»

Васка умолк. Почувствовав, как дрожит Поленька, привлек ее к себя, но она отодвинулась на край дивана и настороженно оттуда на него поглядывала. Лоб ее морщила неведомая Мерцалову тревога. Ливень тем временем прекратился, из открытого окна остро пахло свежей зеленью.

— Ты ничего не выдумал? — нахмурилась Поленька. — Апостол так прямо и сказал про любовь, что она дар и вообще?..

— Что б мне провалиться! — подтвердил Мерцалов.

— Побожись!

Он перекрестился.

Какое-то время женщина продолжала его рассматривать, потом лицо ее просветлело. Утерев ладонью набежавшую слезу, она придвинулась к Васке, обняла его и прошептала:

— Ну, тогда еще ничего, тогда, может, все и образуется!

28

Серпухин обвел тусклым взглядом утопавший в полутьме зал. Тысячи глаз взирали на кумира с благоговением. В ослепительно-белом костюме в свете направленных на него прожекторов Мокей стоял строгий и величественный. Волосы на голове были тщательно уложены, русая бородка и усы придавали его облику нечто глубоко русское и былинное. Их, правда, каждый день приходилось подкрашивать. Процедура эта его сильно раздражала, впрочем, не больше, чем многочисленные интервью и требование Шепетухи лично участвовать в раздаче высших званий активным членам Радужного движения. Введенная профессором табель о рангах работала с поразительным успехом. Люди не только лезли вон из кожи, чтобы продвинуться в радужной иерархии, но и с удовольствием носили на груди цветастые знаки различия и этим гордились. Если с выступлениями перед многотысячными аудиториями Мокей довольно быстро свыкся, то необходимость видеть вокруг себя экзальтированных идиотов и пожимать им с чувством руки загоняла его в состояние депрессии.