Собирал человек слова… - Михаил Александрович Булатов

всех концов губернии, обманутые, обобранные, ни за что побитые, терпеливо дожидались господина управляющего удельной конторою и долго жаловались, что становой («грабитель») ни с того ни с сего велел принести трешницу («А где ее взять?»), что исправник («пьяница») избил мужика до полусмерти, что приезжали в село власти и с ними какие-то люди, набрали у крестьян разного товару, а потом денег не отдали и еще грозились в Сибирь загнать. Даль их слушал терпеливо, не перебивал, разве что, проверяя себя, угадывал, какого проситель уезда. Послушав недолго, спрашивал: «Макарьевского уезда будешь?» Или: «С Ветлуги, что ли?» Мужики разводили руками: откуда такое ведомо? А Даль посмеивался — он знал, что в Макарьевском уезде по-особому мягко цокают, а на Ветлуге говорят протяжно, напевно, необычно растягивая иные слоги.

Мужики просили:

— Окажи милость, ваше превосходительство, век не позабуду.

Им казалось: захоти только Даль — все сделает.

Но Даль-то знал, сколько трудов надо положить, чтобы выполнить самую пустячную мужицкую просьбу, он-то знал, чего сто́ит защищать крестьянскую правду.

Десять лет доказывал Даль, представляя подлинные документы, что четыре десятины сенных покосов близ деревни Нечаихи незаконно отрезаны полковницею госпожою Гриневич у крестьян Логина Иванова и Татьяны Калминой. Да что толку? По документам сенцо было крестьянское, а сгребала его полковница. Губернское начальство выказывало Далю свое раздражение: госпожа Гриневич послала жалобу самому государю, в столице могут пойти нежелательные разговоры. Что, собственно, Далю до этих четырех десятин? Уперся, словно за свою землю стои́т!

Нужно было обладать исключительным чувством долга и обостренной справедливости, наконец, величайшей аккуратностью и исполнительностью Даля, чтобы доводить до конца все эти бесконечные дела о притеснениях полиции, об отказе уплатить крестьянам за работу, о штрафах, самовольно назначенных лесником, о намеренном обсчете бурлаков судохозяином.

Знакомые чиновники иной раз говорили Далю:

— И охота вам, Владимир Иванович, тратить столько сил и времени на пустяки, да еще врагов наживать! Всего дела-то — рублевка да вязанка дров!..

Даль сердился:

— Не говорите мне, что я затеваю ссору из-за безделицы. То, что для вас безделицы, для мужика — вся жизнь. Мужик о наследстве графа Шереметева тяжбы не заводит. Напрасные побои, полтинник взятки, отобранная подвода, — вот она, крестьянская беда.

И он, не глядя на зной и стужу, тащился в тряской колымаге по уездам, чтобы возвратить Татьяне четыре десятины земли, Ивану — рублевку, а Василию — вязанку дров.

Он всю жизнь был очень аккуратен, Владимир Иванович Даль.

— Такая у нас обязанность, — говорил он своим подчиненным, — вырывать у грабителей хотя бы по малому клочку и возвращать обиженному.

Крестьяне говорили про Даля, что он не иначе в деревне взрос на печи, — не верили, что он и не живал никогда в деревне, разве только проездом. Говорили: его превосходительство до всякого крестьянского дела «доточный». То есть сведущий и опытный в крестьянском деле человек. Знает, как борону починить, где лучше мельницу поставить, придумывает устройства разные, чтобы сподручнее было работать. Объясняет, как надежнее сено укладывать, как ровнее забор поставить, как топить печь без угара. Мужики и бабы смеялись: а говорит, не деревенский.

От медицины Даль тоже никак не мог убежать: врачей не было, а болезни знай себе глодали деревни. К управляющему удельной конторой шли лечиться. Даль накладывал повязки, рвал зубы, вскрывал нарывы, иногда даже серьезно оперировал. Он приходил в темную, душную избу, чтобы дать лекарство ребенку, бредившему от жара, или мужику, измученному лихорадкой. Он был врач, он не мог видеть больного и не помогать ему. Да вот беда, немногим был он в силах помочь. Тяжкий труд, нищета, голод, холод — от этого у него лекарств не было.

Бабы просили:

— Я-то что! Не дай погибнуть, благодетель, — коровенку вылечи.

Даль начитался ветеринарных справочников: толок в аптекарской ступе порошки, разводил в больших бутылях. В деревнях ходил по хлевам, по конюшням. Мужик, заглянув ему через плечо, толковал соседу:

— Видал, как с жеребенком-то управляется? А говорит — не деревенский.

Далю казалось иногда, что он и вправду деревенский.

Во время дальних служебных поездок просыпался на рассвете в случайной придорожной избе. Не открывая глаз, чувствовал, как сквозь узкую щель окна пробирается в избу утреннее солнце. Медлил, пригревшись под тулупом на лавке. Спросонья верил в чудо: сейчас откроет глаза, — а над ним покачиваются забавные уродцы — картофелины, и деревянные дед с бабой стоят во дворе, и смешной старичок с прялочки заскрипит, защелкает, станет сказки сказывать.

Так и жила в Дале та изба, некогда увиденная. Полно, была ли? Может, пригрезилась в коротком и неверном дорожном сне? Почему не встречал ее больше на бесконечных путях-дорогах? Почему пробуждение не приносит чуда?

Даль открывает глаза. Видит закопченный потолок. Слышит, как тупо стукает о миску деревянная ложка. Хозяин, согнувшись, сидит за столом — ест тюрю. Сидит босой, прячет под скамью желтые, с длинными пальцами ноги. Миска глиняная, рыжая, с отбитым краем. Картошка не уродилась: в поле бабы и ребятишки окоченевшими пальцами выкапывают из холодной, липкой грязи мелкие клубеньки. Деда с бабой нет, и сказок никто не сказывает. Только хозяйка тянет что-то унылое, укачивая дитя, а что — не понять. И старик — не деревянный, всамделишный, — лохматый и закопченный, все кашляет, кашляет за печкой; старуха померла летом.

Однажды на дороге встретил Даль огромный обоз: какой-то барин возвращался из Петербурга в заволжское поместье. В крытой повозке везли попугаев. На остановке, чтобы не померзли птицы, возчики