Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник) - Андрей Битов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь, в тесном дворике, в толпе пограничников и горнистов, я видел подлинного Мандельштама! Предсмертный, он вытянулся к квадратику неба, гордо, по-птичьи задрав свою птичью голову, поднеся задыхающуюся руку к замолкающему горлу. То самое пальто, те самые чуни… Он успевает сказать нам свое «прости». Невыносимо!
Памятник был поставлен у себя и для себя.
Скульптор не совершил античной ошибки Пигмалиона: он любил человека, а не статую. Ненаживин! – бывают же фамилии.
Историю создания он излагает так.
Конечно, он знал, что в его родном городе погиб поэт, но не больше. Однажды, в тексте современного автора, набрел на цитату. Строчка потрясла его. Он достал книгу Мандельштама и погрузился в нее. Он прочитал всего Мандельштама и все о Мандельштаме. Он почувствовал и пластику, и массу всех его слов. Он вылепил Мандельштама из этого материала, а не из глины.
10
Общепринято полагать, что прозой писать легче, чем стихами.
Может быть, потому, что в прозе нет рифм? Ритм в прозе есть.
Может, потому, что в прозе можно употребить много больше слов, чем в стихах?
Попробуйте, однако, употребить много слов, чтобы все были одним текстом!
Однако Муза Поэзии есть, а Музы Прозы нет.
Поэтому проза за поэтами признается, а стихи за прозаиками – нет. Разве что Набоков предпочтет стихи Бунина его парчовой прозе, вряд ли надеясь, что кто-нибудь совершит то же самое в отношении его самого. Замечательная тема в непогоду для ленинградского литературного чаепития. Тут нам Блок протягивает руку…
Он, кстати, замечательно прозой писал, в «Двенадцати» совершив этот переход через Перекоп, там и погибнув. О Тайне Поэзии знают хотя бы, что она есть. О Тайне Прозы не хочется думать.
Переход прозаика из прозы в поэзию – вид слабоумия.
Переход поэта из поэзии в прозу – вид безумия.
За одним исключением: когда они знают разницу. Разницу изведали в Золотой век Пушкин с Лермонтовым. Вот кто не путал Музу с Музой!
Написали «Пиковую даму» и «Тамань»; устав от напряжения начатого стихотворения, дописывали его прозой. Пора, мой друг, пора!
Мандельштам жужжал, когда писал стихи, пропуская свои царственные эпитеты, чтобы на досуге подыскать их поточнее. Не знаю, как он писал прозу… думаю, что посмеиваясь. Он ведал разницу и наслаждался ею.
Запечатлеть переход из стихии в стихию… возможно, именно здесь – непревзойденность «Медного всадника», жертва «Двенадцати» и некоторая пропущенность исследователями «1 января 1924 года».
Однако именно это стихотворение осталось в грамзаписи, запомнило его жужжание.
«Двенадцать» – это «Медный всадник» Блока, «1 января 1924 года» – это «Двенадцать» Мандельштама.
Это – дерзость. Это не прощается. Это приговор.
11
Переход из поэзии в прозу – вид безумия. Не знаешь, как тут быть. Как поступить. Слияние слова с поступком. Поведение.
Поведение поэту свойственно: личность выдавливается режимом поэзии на поверхность кожи. Дано мне тело – что мне делать с ним, таким единым и таким моим?
Поэтическое я сменяется поведенческим я, прозаически панибратствующим со стихотворным.
Смотрите, как на мне топорщится пиджак… Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!.. Прыжок – и я в уме…
И столько мучительной злостиТаит в себе каждый намек,Как будто вколачивал гвоздиНекрасова здесь молоток, —
напишет бывший автор «Tristia», провожая прощальным взглядом свою поэтику.
12
У Мандельштама граница поэзии и прозы не наблюдается, как у русалки переход в хвост, как у кентавра переход в лошадь, как и у прочих монстров культуры… Говорили, что в обличье У поэта нечто птичье И египетское есть… Гнутым словом забавлялся, Птичьим клювом улыбался…
Однако «1 января 1924 года» ведет в прозу так же, как «Четвертая проза» – в «Воронежские тетради».
Я должен жить, дыша и большевея…
Подсознание вводит в строку вошь.
Цитируя современность: хотел как лучше, а получилось как всегда.
Не получится.
Поиски общей жизни не равны общему делу.
Искренность усилий не равна энергии заблуждения.
Современники – сокамерники. Гений помещен в одиночку.
13
На границе прозы и поэзии расположено поведение. Если человек не в силах ничего создать, он может подать пример. В лучшие времена – стрелялись на дуэли, в худшие – сами стрелялись и вешались.
«На безмолвие стен человек отвечает безмолвием».
Смелость человека – на месте поэтической смелости.
Рвать расстрельные списки у Блюмкина, бить Алексея Толстого палкой по голове. После этого можно и по начальству побегать.
14
Никогда я по начальству не бегал. Николая Ивановича у меня не было.
А тут побежал. Даже с азартом.
Владивосток отстоит от Москвы не только на много тысяч километров и часов разницы, но и в истории. Тут советская власть на пять лет позже и на столько же лет прочнее: где у нас уже разрушилась – там еще разрушается, где у нас уже с транспарантами не ходят – здесь еще собираются: одни за мэра, другие против губернатора.
Меня не за того приняли: то ли за ревизора, то ли за Хлестакова. То есть приняли – и тот и другой.
Один подарил мне свою фотографию, другой почему-то – мою.
Главное, что оба согласились, что памятник надо установить в будущем году в связи с шестидесятилетием гибели поэта.
15
Год, однако, шли переговоры, и будто я все это время продолжал сидеть в приемной у губернатора в очереди из врачей и казаков. Они были передо мной. Наконец секретарша (совершенная белочка, маленький грызунок – попробуй скажи лучше!) ввела меня под портрет Муравьева-Амурского, пред очи Самого, вручившего мне мой собственный портрет в рамочке.
– А кто такой Мандельштам?
– Величайший русский поэт нашего века.
– Русский?
– Поэты нерусскими не бывают.
– С сегодняшнего дня читаю только его.
Это документально. Через год мы со съемочной группой[32] приехали ставить памятник, застав обстановку еще более революционной: юбилей советской власти на Дальнем Востоке, выборы мэра, отмена выборов, перевыборы… не до Мандельштама.
Ангелы! Именно поэтому памятник был установлен и открыт, шестидесятилетие гибели было отмечено. Берусь утверждать, что это первый подлинный памятник зэку на территории нашего ГУЛАГа.
16
Как не хотел Ненаживин расставаться с памятником: «Ему же здесь хорошо!»
Он был прав. Через год трусливая ночная стая отбила Мандельштаму и клюв, и руку. Теперь это называется ласково «акт вандализма».
Памятник вернулся домой. К папе.
И я снова в приемной. У нового мэра. Он меня заверяет.
Теперь памятник отлит из металла и будет установлен в более подходящем месте: в самой зоне, где погиб поэт. Тогда это будет первый памятник не только зэку, но и зоне.
Удивительно послесмертие русского писателя! Тексты его дописываются, жизнь его доживается.
«Сколько бы я ни трудился, если бы я носил на спине лошадей, если бы я крутил мельничьи жернова, все равно никогда я не стану трудящимся. Мой труд, в чем бы он ни выражался, воспринимается как озорство, как беззаконие, как случайность. Но такова моя воля, и я на это согласен. Подписываюсь обеими руками» («Четвертая проза»).
Чтение Мандельштама – тоже дело птичье: по зернышку.
Мысль – живая. Она шевелится. Она принимает позу. Она ползает по строке до сих пор, следя за твоим взглядом.
Мне на плечи кидается век-волкодав, но не волк я по крови своей…
Как же он до сих пор не отдыхает!
10 февраля, 2001
Берлин
Человек из красной книги
Нарисованный разговор[33]
– ЗНАЧИТ, АРИСТОКРАТИЯ и интеллигенция – это не тождество?
– Совершенно нет. Да-да-да. Можно и в шестой части Бархатной книги быть записанным и быть совершенным хамом.
– А вы в какой?
– Я, наверное, служилое дворянство. Не берусь даже вам сказать, в какой. Потому что никакой претензии на аристократичность в семье не было… Есть род Волковых, которые из самых древних в Бархатной книге, – бояре Волковы были, так же как Романовы, шесть-семь таких старых родов. Но я к ним отношения не имею. Со стороны матери у меня более, так сказать… есть адмирал XVIII века…
– А материнская фамилия?
– Лазарева. Династия целая.
– Тот самый мореплаватель Лазарев?
– Да. Тот самый мореплаватель. Он мой прадед. И я бы был моряком, если бы не слабое зрение. Был близорук, поэтому в Морской корпус не приняли…
– Олег Васильевич, это мое первое интервью. Не знаю, с какого конца взяться, и тут же прекращается сытая писательская ирония над журналистами. Нет другого пути начать разговор, как объяснить вам же, кто вы такой. За это время вы, как всегда, сумеете сохранить достоинство, а я успею его растерять. Вы, Олег Васильевич, – уникальный экземпляр рода человеческого… Вы кому угодно сегодня покажетесь не просто человеком редчайших достоинств, а – преувеличением. Всякий, кто впервые увидит вас и соединит ваш облик и повадку с наслышкой о вашей судьбе, воскликнет, как тот персонаж из анекдота: «Не может быть!» В этом восхищении есть своего рода отказ: мол, исключительное исключение, как раз и не подтверждающее правило. Что-то вроде улыбки, даже усмешки, пусть и счастливой. Не сразу и заметишь, что улыбка эта – от смущения. Потому что не мы – правило, а вы. Потому что не вы преувеличение и исключение, а мы с нашим большинством. Потому что вы – не мы. Для меня вы человек нормы, нормальный человек. Просто норма стала уникальным явлением. Надо сказать, образ ваш заслоняет для многих и то, что вы пишете, и как вы пишете. Мне кажется, однако, что для вас последнее важнее. Вы современный писатель. Так вот, мне нравится (как человеку, многократно обвиненному в формализме), как вы пишете. Как употребляете слова. Как их ставите. У вас и на бумаге слова грассируют, как в жизни. Вот мы встретились в Союзе писателей, у «парадного подъезда», по вашему выражению. Вы так сказали про одного нашего секретаря: «Вам не кажется, Андрей Георгиевич, что он очень падший человек?» Ну разве не смешно? Не смешно – именно так: падший. В другой раз я читаю у вас про собачек, что они не стали хуже с тех, дореволюционных пор; та же порода и то же старание, просто у них нет той возможности приобрести практику, потому что дичи той нет… «Мои друзья пойнтеры» – так, кажется, называлось ваше эссе?
