Нулевой том (сборник) - Андрей Битов

В военкомате все было как вчера. Так же стояли группы в вестибюле, так же стояли вдоль стены лестницы. Перешептывались, были с кем-то. Кирилл уже узнавал многие лица. Все было как вчера, только сегодня Кирилл был один. Валя, конечно же, не пришла. И он был виноват в этом. Он был виноват во всем.

И как это плохо – одному! Чтобы никто, никто тебя не провожал… Неужели это он говорил, что надо уметь хлопнуть дверью?.. Что тут уметь?! Глупо, тупо…

Не придет.

И что это за дьявольская суета овладела им вчера? Да разве можно все успеть? Да и кому это нужно – успевать, спешить рвать?.. Успеешь ты одно или десять, все равно ты успеешь одно или ничего. Вот он не успел ничего.

Стоять вот так одному!.. А все – с кем-то. Каждый кому-то дорог. Нужен… О черт!

И почти удовольствие – так же, как вчера, выходит капитан: призывники, пройдите… И вот все они в той же комнате, те же плакаты. Но тут уже не поймешь, кого ждут там, на лестнице, а кого – нет. Можно сидеть по стенкам так же молча и так же отдельно, как в прошлый раз.

А тот маленький паренек все крутится. Кирилл слышал, что его называют Звонком. Имени, наверно, и не знает никто. Звонок, и все. Так его звали в школе, в ремесленном, на заводе, так его будут звать в армии. Он крутится и крутится, этот Звонок. Снова ему хочется говорить о себе, говорить самому, говорить со всеми. Быть центром или казаться себе им. Но Кирилл не злился сегодня на него. И как понятен ему сейчас этот парень! Весь понятен. Каким надо быть идиотом, думает Кирилл, чтобы еще злиться на людей! Это всегда от недомыслия…

Валя уже не придет. Раз не пришла.

Что-то там долго тянут. А они все сидят, с ума сойти… полчаса прошло.

Стук в дверь. Сначала робкий, потом сильнее, сильнее. Лейтенант с красной повязкой выходит из-за своей конторки, направляется к двери. Отодвигает щеколду.

Запыхавшаяся, зареванная Валя. Такое лицо… Кирилл никогда не видал его таким. Рыжие брови, рыжие ресницы. Беспомощное, детское лицо.

– Капустин… Капустин… – говорила она, не видя ничего: ни парней-призывников, сидевших по стенкам, ни среди них Капустина Кирилла, парня, призывника, а видела только расплывчатое, большое, непомерно большое лицо лейтенанта с красной повязкой. И это лицо разрасталось, заполняло собой дверь. – Капустина мне… мне Капустина… – слышал Кирилл и почему-то не вскакивал, а оставался сидеть и смотрел на Валино, знакомое и родное, и неузнаваемое, рыжее, беспомощное лицо – и некрикливое грустное счастье поселялось в нем. Валя так и стояла на пороге, одной рукой держа распахнутую дверь, вся наклонившись вперед, так и замерла. А лицо невидящее, ждущее…

И поверх ее головы уже тянутся другие головы, заглядывают.

И лейтенант оборачивается: лицо у него растерянное, изумленное.

– Капустин, вас зачем-то спрашивают… – говорит он каким-то неуверенным, неофицерским голосом.

И тогда Капустин встает и видит, как его увидела Валя, идет к ней, идет долго, бесконечно, потому что он вообще-то бежит, а почему-то еле переставляет ноги и идет чинно, размеренно.

Подходит.

Валя так же стоит, держась за ручку двери, чуть наклонившись вперед, над ней привстают на цыпочки головы, вытягиваются шеи – ищут по стенкам своих, делают какие-то знаки… Кирилл подходит, и Валино лицо светлеет, светлеет.

– Здравствуй… – говорит он.

– Я так бежала, бежала… Думала, вы уже ушли… – скороговоркой, выдыхая, говорила Валя. – Думала, не увижу… – Тут слезы закапали с ее рыжих ресниц. – Я только под утро уснула – и проспала… – сказала она, и все лицо ее, обращенное к нему, только к нему, большое, как мир, глаза, зареванные, с рыжими ресницами, Кирилл запомнил на всю жизнь.

– А вы что нарушаете? – сказал над головой Кирилла лейтенант, и чья-то длинная, глупо ухмылявшаяся голова, потряхивавшая над собой бутылкой, сжалась и удалилась, и чей-то другой голос, кричавший что-то над Валиным лицом, утих, и Кирилл, смущаясь посторонних глаз и стыдясь этого смущения, сказал:

– Мы еще увидимся… подожди тут…

– Да… да… – сказала Валя.

Лейтенант запер дверь на щеколду, а Кирилл вернулся на место, пытаясь не видеть, как смотрят на него ребята, не краснеть. Да он и не видел. Да и ребята не смотрели.

Он сел на свое место и был счастлив.

«Господи! Сейчас бы как вчера… Сейчас бы этот день… Все было бы иначе», – думал Кирилл, и тогда в мечтах появлялся капитан и говорил вчерашнее: явитесь завтра в это же время, а пока вы свободны… «Все было бы иначе…» – еще раз подумал Кирилл. И тут действительно вышел капитан и сказал:

– Явитесь завтра в это же время. А пока вы свободны.

И это было так неожиданно, так неправдоподобно то, что сказал капитан, это явилось продолжением каким-то прекрасного сна, что Кирилл, даже не удивившись, даже не вздрогнув, медленно встал со всеми и, до странности бережно неся себя, вышел на лестницу.

Они просидели весь день у Валиной сестры. Сестра пришла, удивилась, увидев их у себя, потому что была уверена, что Кирилл уже в армии, прошла через всю комнату, непонятно зачем взяла с комода спички и ушла.

Они сидели тихо, недвижно, почти не разговаривая, словно прислушивались к чему-то в себе и боялись потревожить. Сидели, пока было темно, сидели, когда в окне с трудом светлело, и сразу начало темнеть, и стемнело. И они снова сидели в темноте. Не зажигая света, почти не разговаривая.

Этот день трудно было представить себе зимним. Было лето. Это был день – так.

Валина сестра больше не возвращалась. Она не пришла даже ночевать. Это было в первый раз, что она не пришла ночевать.

День был большой. Его было не вспомнить. Он начинался где-то бесконечно далеко в памяти и все же кончался. Не было событий, не было суеты, не было судорог, спешки и жадности.

Был день. Он был прожит.

Большой день.

…Иногда особое состояние посещает человека. Это как итог, как высшая точка чего-то, давно и незаметно росшего и зревшего внутри. Это состояние какой-то особой полноты, спокойной и глубокой радости, доброты к окружающему и понимания его. Это прекрасный взлет. Он освещает человека изнутри. И вы всегда, если знаете, что это такое, увидите этот свет на лице человека, особую печать. Это состояние длится, но, к сожалению, проходит. И идет та же жизнь. Но, с другой стороны, она не может уже быть той же, раз человек знал такое состояние: человек уже другой. Да оно и повторяется. И имеет то достоинство, что оно каждый раз – в первый раз.

Когда оно наступает, ты ощущаешь его всей душой, всем мозгом, всем телом. Что-то закручивается внутри, радостное и грустное, щемящее и теплое. Нервы напряжены, ноют плечи – тягостно и сладко. Это готовится, как взрыв. Вот огонь бежит по шнуру, ближе, ближе…

Это наивысшее человеческое счастье. Человек зарабатывает его. Долго и трудно. Можно очень долго не знать его. Прожить в суете, судорогах, в придуманных, не своих состояниях и в мелких сравнениях с самим собой строить понимание мира и иметь с ним мелкие и собственнические счета. Можно бегать, что-то делать, чаще не то, уставать, злиться, спорить и думать, что ты еще и не живешь вовсе, – и, таким образом, жить, и долго жить, – и вся твоя жизнь будет условна. Человек может прожить всю свою жизнь, и все будет серым для него. И земля, и деревья его – темны и мрачны.

И вдруг – вот это. Счастье, радость, грусть, понимание, доброта и непримиримость, спокойствие и поиск, любовь, ясность, полнота жизни – состояние ясное, четкое, для которого почему-то нет слова в нашем языке.

Все открывается тебе. Запах леса, запах земли, запах большой воды и запах снега. И их вкус. Трещит кузнечик, пятна света под деревом и лес травы перед глазами. И их вкус, и их смысл.

Упасть лицом в траву – и лес травы перед глазами, и огромные в нем звери. И только это перед глазами – и целый мир в этом. А потом перевернуться на спину – и небо. Все – только небо. Трава и небо – мир мгновенный и мир вечный, мир ничтожный и мир бесконечный. И мир первый равен миру второму.

Мир – огромный. И что в нем – один человек?..

И мне кажется, значение одного человека в этом мире может быть измерено значительностью и числом таких его состояний. Это начало всего прекрасного, творческого в мире. Это такое индивидуальное и одинокое чувство, но именно оно роднит нас с миром. И оно же делает человека отличным от другого.

Я иду по дороге

Утро – какое утро! – снег и темень. Ночь, а не утро. Только на два часа появится солнце. Словно и не взойдя, начнет садиться. И сядет. И снова ночь.

Колонна призывников шла по дороге. И если смотреть на них немного сверху и сбоку, то было видно, как покачивалась с каждым шагом колонна, как подпрыгивали при каждом шаге то одна голова, то другая и как подпрыгивали они все вместе, потому что шли не в ногу и построились произвольно, не по росту. Все были в серых задрипанных одеждах, с серыми маленькими котомками, потому что все равно будет форма, а если взять хорошие вещи – они испортятся, а так они долежат до «гражданки». И из-за того, что они были так одеты, все они были гораздо более одинаковые, чем на самом деле. Да так и должно быть: идет колонна… Шла колонна, и все были одинаковые, в серых задрипанных одеждах, с серыми маленькими котомками. И только один был в старинной, чуть не гоголевской шинели, почему-то ярко-красной, и другой нес здоровенный желтый чемодан. Шли, и если смотреть немного сверху и сбоку, то каждая голова подпрыгивала при каждом шаге, и все они подпрыгивали вместе, потому что шли они не в ногу и построились не по росту.