Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

Сумасшедшая старуха Приська, жившая на окраине села, спасшаяся в двадцать первом году от погрома, когда шашкой ей отмахнули ухо, но оставили целой голову, все любила бормотать и наговаривать, что три раза беда прийти должна. В Гражданскую она потеряла всех своих родственников, в голод тридцать второго лишилась родственников мужа, самого мужа, а также двух сыновей, – одного увезли куда-то, а второй от плохого питания заболел и умер. Старуха, как пьяная, ходила потом по всходам пшеницы, которую уже не собирались вывозить из села и, потрясая клюкой, говорила, что и это еще не конец, еще раз, в последний и самый страшный раз, должна прийти беда. И когда безмятежным июньским утром, спустя еще десять лет, по центральной самсоновской улице побежал председатель колхоза с воплем: «Война! Война, товарищи! Фашистская Германия вероломно напала на Союз Советских Социалистических Республик!», прислонилась к забору, согнувшись от страшного, кашляющего, переходящего в лай хохота. «Да заткнись же ты, окаянная, все ты накаркала!» – замахнулся на нее дед по ту сторону забора, но Приська не обращала на него внимания. Спустя какое-то время в отдалении послышался странный шум, похожий на гром, и со стороны райцентра что-то задымило, а в небе несколько раз пронеслись самолеты.

Первые дни казалось, что это все их обойдет стороной. Все так же по утрам вставало солнце и пели петухи, а ребятня мчалась купаться. Где-то за горизонтом беспрестанно что-то грохотало, чадило, но думали, что то наши – тренируются и устрашают. В худшем случае, думали, оттяпают правобережное Заднепровье, бывшие польские территории, а Днепра им никогда не взять, и не нужен он им. И Самсоновка подавно не нужна.

Но очень скоро в село явились немцы.

Говорят, видели наших солдат, оборванных, чумазых; некоторые босиком, с винтовками на веревках вместо ремней, убегали лесом, не заходя в село. А потом заурчали мотоциклы, пронеслись селом, не останавливаясь, за ними автомобиль, а потом уже пехота. Румяные, в чистой форме, на рюкзаках кожаные ремешки, круглые металлические коробочки болтаются, все аккуратно, красиво, только лица у них какие-то недобрые были, и на улыбки сельской ребятни отвечали неясным холодным блеском в глазах.

Семью Маняши выгнали из дома в хлев: в доме поселились немцы. Дом был хороший, кирпичный, с двумя печками – самый большой в округе. На тот дом и его хозяев давно соседи зуб точили; на него ночью, как немцы пришли обживаться, и указали сразу, и за забором потом стояли, ждали, может, позовут да поделятся. Но немцы просто выгнали прикладами всех, кто был в том доме, и продержали зачем-то во дворе до утра. Ночь была холодная, а не разрешали даже зайти обувь забрать – так и просидели в прошлогодней соломе за кроличьими клетками, облитые ужасом, как вязкими помоями. Пока самый главный немец пил и ел, усердно хлопали двери и новоиспеченный староста, недорастрелянный Омелько-кучер, чуть запрокинув голову, бегал туда-сюда, стараясь предугадать пожелания нового хозяина. Другие двигали мебель и выбрасывали через окна то, что им было не нужно: дедовы венчальные рушники и иконы; написанный маслом портрет Маняшиной мамы, молодой, в венке, под калиной у пруда, в нем рыбы, а по сторонам два кота сидят; сундук с бабушкиными вышитыми сорочками и кусками полотна. Потом это все погрузили на подводу и отвезли в центр, к школе и заросшему травой фундаменту взорванной десять лет назад церкви. Самые усердные уже бросали в огромный костер красные знамена и транспаранты с профилем вождя, в том числе и тот, из панского красного шелка. Летели, неуклюже растопырясь, книги. Все подряд, от дореволюционного учебника по биологии из того же панского дома до томика речей Ленина. А рядом, нарядно белея свежей древесиной с капельками выступившей смолы, уже стояла виселица на восемь голов. Немцы ходили спокойные, в начищенных до смоляного блеска сапогах, с ровными спинами, гладко выбритые. Жмурились от солнца, отгоняя с лица и шеи неторопливых жирных мух, косились на девок за хлипким заборчиком, в тени старых груш. Девки, нервно переступая босыми ногами, теребили платки и фартуки, блестели глазами, улыбались и краснели. Где-то неподалеку сонно мычала корова, подзывая теленка.

Штандартенфюрер Вольф выучил русский язык еще в Первую мировую. Это был невысокий, но крепко сбитый, на кривых ногах, с кавалерийской выправкой седой мужчина, типичный немец – с тонким крючковатым носом, брезгливо-надменным очерком бровей и тонкими бескровными губами.

Обведя собравшихся селян быстрым брезгливым взглядом, уже собрался говорить, ляпая и чеканя слова, как обычно, когда из-за толпы, обогнув ее по левому флангу, выскочила комсомолка Яна – тоже босая, тоже немного растрепанная, но в выражении ее лица не читалось ничего заискивающе-смущенного. Смуглая, с легким пушком над пухлым мягким ртом, с широкими татарскими бровями в два пальца, теперь нахмуренными в одну непрерывную линию, напоминающую очертания летящей черной птицы, она выскочила на площадь перед немцами, и, пока те немного растерянно, с каким-то западным фуршетным лоском, с благородной неотесанной беспечностью, с какой принято встречать гостей, пытались догадаться, что сейчас произойдет, Яна выхватила из-за пазухи наган и выстрелила. Глупо, по-женски истерично, не целясь, – пуля лишь поцарапала кору на дубе далеко, метрах в трех от Вольфа.

Ее молодое статное тело, созданное, чтобы рожать детей, запрокидывать сено в скирды, носить коромысло с ведрами, первое повисло на новой виселице. Мелкие ромашки с еще невысохшей росой облепили босые ноги, а сельская ребятня, относящаяся к смерти с хладнокровным детским любопытством, после пересказывала ночами, что «язык аж до подбородка вывалился».

Потом нашли спрятавшихся в сарае на краю села товарищей Яны – комсомольцев с ломающимися голосами, с тщедушными плечами и широкими угловатыми, как у лягушат, суставами. Их вытолкали к виселице, и они стояли там, как мокрые птицы с перебитыми крыльями, изумленно озираясь по сторонам. Солнце начинало припекать, и где-то в двух верстах, в тихих заводях сейчас плескалась рыба, и думалось с тоской о том, как невозможно далеко от них теперь находится деревянный мосток с поросшими скользкими речными водорослями ступеньками, с которых они, мальчишки, разогнавшись, растопырив руки и ноги, плюхались в сверкающую на солнце лазурь.

Хлева у Маняшиной семьи было два – новый и старый. В новом немцы держали реквизированных свиней, корову и подтелка, а в старом, предназначенном для садового инвентаря и сезонных инструментов, оставили их семью. Немец, ухаживающий за скотом, обращался к каждой живности как к собственному ребенку, ворковал им что-то на своем языке, свиней регулярно мыл, надев на руку специальную мочалку, любил смотреть, как они едят. Однажды Маняша пробралась в хлев и выколупывала застрявшие в яслях зерна кукурузы; шаря руками по полу, подбирала кусочки зеленой твердой тыквы, а немец тот пришел в ярость и пнул ее сапогом по голове – красный платок упал в грязь, на лбу шрам остался. Отца они сильно избили еще в ту ночь, когда пришли, за обнаруженный под кроватью портрет вождя. Хотя и знал отец, что нужно избавиться от компрометирующих изображений – слухи по селу быстро распространились, – стало ему жалко своего труда («уж больно красивый он тут вышел»), и, завернув его в газеты и тряпки, засунул поглубже под кровать. За красоту и поплатился. Избитый до полусмерти, весь внутри переломанный, он все время болел, кашлял кровью и почти не поднимался. Мать тоже заболела. Болела старшая сестра, не только Маняша. Оттого жили впроголодь, работать было некому. К осени в том сарае стало очень холодно, а немцы запрещали разводить огонь внутри, грелись от костра на заднем дворе. А когда дым дул в сторону дома, то немец приказывал костер потушить, хотя окна его всегда были закрыты и проклеены бумагой с клейстером. Маняшиной семье дали самую низшую категорию по питанию: меню, нацеленное на незаметную смерть по естественным причинам. Немцы говорили красивые речи, но на деле получалось совсем плохо. Все, кто не умел работать, кроме как на себя, шли чинить дороги, таскать камни – и стар и млад. Из Маняшиной семьи на такую работу ходить было некому, выживали благодаря тому, что удавалось стянуть из их бывшего дома: на кухню, как в купеческих усадьбах, вела отдельная дверь, сообщающаяся с черным двором, в котором стоял старый сарай. Дверь часто была не заперта, и под страхом смерти туда лазила старшая сестра. В потемках хватала с полок, что попадалось, то сырую брюкву, то куски хлеба, то насыпала полный подол муки, сухой горох, картошку, однажды попался копченый окорок – откусили по кусочку, захлебнулись слюной, опьянели от запаха, но отнесли обратно, за такую пропажу немцы бы расстреляли их всех без разбирательств. Но однажды ее все равно поймали – ночью, почти на рассвете, голый офицер пошел в кладовую за вином, шагов слышно не было. Завели автомобиль и светили фарами, девушку раздели до сорочки и так гоняли до самого утра, а потом ее уже никто не видел. Тогда, оставив умирающего мужа в сарае, мать Маняши отогнула доску в дальнем запаутиненном углу, за поломанными коробами и корзинками, и, схватив младшую дочку, потащила в ночь.