Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ояру Вайрогу очень хотелось найти в Ильзе особенно ценимые им женские качества: сдержанность и простоту, непосредственность и нежность. Ему казалось, что он их уже обнаружил, приметил в каких-то мелочах. Сегодня он знал определенно: когда Ильзе рядом, он не одинок и не страшится одиночества.
Шоссе будто вымерло. Лишь изредка с шипением проносились «Жигули». Напрасно он поднимал руку, надеясь остановить машину. «И почему мне не пойти в Ригу пешком? Я должен начать все снова, в том числе учиться ходить, гулять. Ведь я только умею стоять, сидеть да еще на троллейбусе ехать до больницы и обратно!»
Он даже не знал, на каком расстоянии от Риги находится. Что ж, ночь в его распоряжении. А ночь была нежна и душиста, пропитана весенними запахами и таинственными шорохами. Он давно позабыл и то и другое и теперь, время от времени останавливаясь, глубоко вдыхал пьянящий аромат пробуждающейся земли и прислушивался к ночным звукам, пытаясь их отгадать. Вайрог считал, что к природе можно и должно приходить только вдвоем с родным человеком, и если такого человека нет, то общение с природой вызывает одну лишь печаль. А может, эту грусть следовало именовать жаждой счастья, стремлением к душевному покою? Он и не подозревал, что так стосковался по женской ласке. Глубоко припрятанные, насильственно подавленные, туманные, неосознанные желания, тоска наконец вырвались из заточения и с десятикратной силой потребовали тепла, ласки. «Ох, как же мне хочется прийти вечером домой и чтобы уже в передней меня встречали, и теплые руки обвились вокруг шеи. И чтобы этот человек уже издалека узнавал мои шаги и сразу же открывал дверь...»
Прошагав, по его мнению, порядочное расстояние, Вайрог решил разуться: от непривычной ходьбы заныли пятки. Асфальт, едва нагревшись на майском солнышке, уже успел остыть и теперь приятно охлаждал воспаленную кожу. «На кого ты, брат, сейчас похож, — иронизировал Вайрог, перебросив через плечо связанные шнурками ботинки с засунутыми в них носками. — Такого бродягу побоятся посадить в машину». И он продолжал шагать, внимательно следя за тем, как наступающее утро разгоняет мглистые сумерки и как неотвратима поступь света, отнимающая у ночной тьмы облака, деревья, траву, воду. «Какой бы ни была долгой ночь, утро обязательно наступит, — подумал Вайрог, — значит, должно настать утро и для меня?»
Около пяти он на Голубиной Горе поймал такси и поехал в больницу. Тут еще царил сонный покой. Но подъем уже был близок: вот-вот санитарки начнут мыть коридор и палаты, сестры обойдут больных с термометрами, помогут умыться лежачим, а ходячие отправятся в ванную и туалет. Потом появится лаборантка. Дневные сестры сменят дежурных. Затем придут врачи. Затем... Он знал все эти «затем» в их последовательности до минуты, но сегодня он в этом привычном ритме что-то ломал — бездумно, как в молодости; он шел по отделению не как хозяин, а как посетитель, явившийся в неурочное время, и прямо в послеоперационную палату, где все еще лежала Ильзе Лапиня.
Чтобы не разбудить ее, Вайрог осторожно приоткрыл дверь. Он стоял и смотрел в щель на спящую. Странно: то ли его взгляд беспокоил женщину, то ли на самом деле существовала еще не разгаданная волшебная сила, особые биотоки, но Ильзе зашевелилась и натянула одеяло до подбородка, пряча себя от неведомых глаз. И в этом движении проявилась такая девичья застенчивость, такая женственность, что у Вайрога молниеносно мелькнуло: «Она и есть вторая половина яблока».
Он уже намеревался так же неслышно уйти, когда Ильзе, открыв глаза, хрипловатым после сна голосом, позвала:
— Вы благоухаете весной... Дайте руку...
Их пальцы сплелись, и Вайрог почувствовал, как рушится все обыденное, стремительно, как лавина с горы. Как исчезает его робость, боязнь женщины, какие-то искусственные представления о них. «Да, да, я сам выдумал, что все они плохие, злые, коварные, — лихорадочно проносилось в мозгу Вайрога. — Как часто мы вообще придумываем самих себя и других по собственному образцу. А потом страдаем да еще любуемся своими страданиями и жалеем себя. Однако — за что? За что, спрашивается?» Весенний хмель захватил его, все его тело сладко заныло, кружа голову, возбуждая сердце. «Это последний натиск чувств в моей мужской судьбе, это прощание, лебединая песня, мое бабье лето. Поэтому — эх, была не была, пан или пропал!»
— Ильзе, — сказал он, собрав силы. — Ильзе, я хотел бы...
— Не надо... — Ей тоже трудно было подыскать нужные слова. — Я благодарна судьбе, что заболела, что она смилостивилась надо мной...
И замолкла. Пальцы Вайрога, прижатые ладонью Ильзе к ее щеке, стали влажными от горячих слез. «Что-то важное происходит с нами, мы отказываемся от всего, на чем покоилась наша жизнь», — решил Вайрог.
Ильзе продолжала:
— Я не знала... но я уже подозревала, что моя благодарность... переросла границы... что это уже не одна чистая благодарность...
Все-таки ему пора было идти. Едва он покинул Ильзе, как на него обрушились будни. Кроме всего прочего Вайрога поджидало давно назревшее.
— Придется освободить послеоперационную палату, — сказал Арним. — Завтра две операции. Надо перевести Лапиню.
Ояр Вайрог насторожился: а не звучало ли в голосе молодого коллеги какое-то подозрение, даже насмешка, зло? Нет, ничего такого он все же уловить не смог.
— Куда? — осведомился он деловито.
— В том-то и беда, что палаты все переполнены. Может, в конец коридора, в уголок для отдыха?
— Ну уж нет! После тяжелейшего состояния и — коридор...
— А других, не менее тяжелых, можно? — в упор спросил Арним.
На рассвете Ильзе благодарила судьбу. Если вообще существует судьба, то и он, доктор Вайрог, может благодарить ее: все палаты переполнены, и он с полным правом, не вызывая ничьих подозрений, может поместить Ильзе в своем кабинете. Разумеется, комфорта там никакого, жесткий диван, но это единственная возможность оставаться вдвоем, без посторонних глаз.
С какого-то момента Ояру Вайрогу стало казаться, что в отделении над ним посмеиваются, что, завидев его, сестры заговорщически перемигиваются, а маленькая докторша Ритупе, которая вовсе
