Убитый манекен : сборник - Станислас-Андре Стееман

Арман и Малез оказались одни в вестибюле.

— Ну как? — спросил Арман.

Но комиссар молчал, и он продолжил:

— Не хватало сердечности! Очень этим огорчен! Что вы только подумаете о моих родных?

Малез посмотрел на трубку, которую продолжал машинально набивать табаком:

— Надо бы снести этот дом! На меня он действует удушающе! Хотите знать мое мнение? Ваша сестра и ваша кузина здесь гибнут… Я имею в виду — духовно…

— Вы правы. Прошлое, подобно раку, подтачивает их. Они больше не живут. Они пережили — и неудачно — детей, которыми были. Но что дальше? Не могу же я, в самом деле, взорвать этот сарай, как мы пытались в детстве?

— Их удушают тайны, — продолжал Малез, словно не слыша и разговаривая лишь с самим собой. — Пока они от них не избавятся… Кстати, не собирались ли вы сегодня отметить годовщину кончины Жильбера?

— Да, — коротко ответил Арман, — сегодня утром я заехал за вами прямо из церкви.

Наверху стукнула дверь.

— Поднимусь, — внезапно сказал Малез. — Нет, не провожайте меня! Я хочу сам осмотреть лестничную площадку четвертого этажа, где детьми вы создали целый мир…

Он отвернулся и торопливо стал подниматься по лестнице, тогда как Арман неуверенной походкой направился в сад.

И на площадке второго, и на площадке третьего этажей комиссар, не останавливаясь, напрягал слух. Лишь перед чердачной дверью он замер.

Там, за этой дверью, Арман, Ирэн, Жильбер, Лаура, Эмиль и Леопольд мчались по пампасам, команчи и шейены беспощадно сражались друг с другом. Открыть ее значило бы пересечь границу Дальнего Запада, повернуть вспять течение времени… На лестничной площадке два шкафа с резными створками все еще напоминали блокгаузы, и не требовалось усилия, чтобы представить, как неслись в атаке на лестницу дикие мустанги с развевающимися гривами.

— Ирэн, я боролся… Но больше не в силах! Я конченый человек. К чему жить?

Малез уселся на ступеньку с нераскуренной трубкой в кулаке, словно вождь сиу, собирающийся в одиночестве выкурить свою трубку. Он не ошибся, предположив, что Лаура задержала Жанну на веранде только для того, чтобы ее брат мог объясниться с ее кузиной.

Торопливо справившись о здоровье больного, они, должно быть, укрылись на третьем этаже, в комнате Ирэн, и он видел их, как будто был рядом: вытянувшуюся на кровати Ирэн, охватившую голову руками, с сотрясающимися от рыданий плечами, с прижатым к губам платком и Эмиля, не решающегося переступить порог двери, которую он распахнул в избытке горя, а теперь неловко закрывал, чтобы быстрыми шагами пройти в глубь комнаты:

— Ирэн, умоляю тебя! Я тебя люблю… я тебя люблю…

Слезливый голос Ирэн:

— Не надо! Не надо! (Глубокий вздох). Я… я никогда тебя не забуду! Никогда не полюблю другого… Но пока жива твоя жена… Мы д-д-должны о-с-с-таваться ч-чужими д-друг другу!

— Невозможно! Не требуй этого от меня!

Молчание. Малез «видел» Эмиля коленопреклоненным у кровати и осыпающим поцелуями руку, которую отдала ему Ирэн.

«Скованны даже в горе!» — не удержался он от злой мысли.

— Не переношу Жанну! И думаю, всеща не переносил!

— Не надо было на ней ж-ж-жениться!

— Ирэн, ты же знаешь, что я это сделал лишь от досады, что был глупейший порыв! Жильбер рассказал мне о тебе такие ужасы…

— И ты поверил? Как ты мог верить ему, а не мне?

— Я ревновал! Из гордости ты не захотела ничего мне объяснить… Ты была должна, Ирэн! Я сходил с ума, надо было это понять… Я слишком тебя любил, мне хотелось увезти тебя подальше от всего и от всех, владеть тобой для себя одного. Ты же мне отвечала: «Если ты мне не доверяешь, если моего слова тебе недостаточно, значит, ты меня не любишь». Но тот становился все более категоричным, обещал представить мне доказательства, говорил мне: «Спроси у нее, где она находилась в такой-то день, что она делала в таком-то часу!» Я тебя спрашивал, ты же, словно нарочно, не умела оправдаться… Напрасно требовал я у тебя доказательств… Мне были не нужны, пойми меня! доказательства, предлагаемые Жильбером. Но я готов был все отдать, чтобы получить их от тебя. Мне были нужны не доказательства твоей вины, а свидетельства твоей невиновности… Ты же возмущалась.

Неожиданно голос зазвучал патетически:

— Тебе следовало дать их мне, излечить меня раз и навсегда, как лечат больных! Как мог я подумать, что твой брат просто развлекается, черня твою репутацию без всякого повода, из врожденной злобности? Он обращался ко мне во имя нашей дружбы, заверяя, что думает только о моем счастье… Какая подлость!

И снова тишина.

Опять зазвучал высокий голос Эмиля:

— Негодяй! Он стократ заслужил свою участь!

Малез «видел» его кричащим, размахивающим кулаком. Напрягая слух, он задержал дыхание: «Неужели Эмиль вдруг испугался слов, которые только что произнес?» Комиссар слышал, как он подошел к двери, закрыл ее. Теперь голоса лишь приглушенно доносились до него.

«Так вот, — подумал он, — какова их тайна!»

Счастье, разрушенное клеветой… Нельзя всю жизнь играть в ковбоев. Наступает день, когда мальчишки начинают дрожать рядом с девушками, которых еще недавно обижали, когда они обнаруживают собственные слабости, когда Рысий Глаз больше не ощущает себя в седле неукротимого скакуна, когда томагавк, еще вчера дававший ему сознание могущества, выпадает из его неловких рук. Это юность, время стихов, написанных на клочках бумаги и тайно передаваемых из рук у руки, время мечтаний при луне, робких поцелуев, отдающих малиной, время радостей, от которых плачут, и беспредельного горя. При наступлении ночи огромные добродушные деревья в саду дрожат, будто трубы органов; при свете лампы взгляды сталкиваются, вопрошают; зубами впиваются в собственную голую руку, чтобы ощутить на губах вкус собственного тела; во всех зеркалах оглядывают себя; с голыми ногами остаются стоять на навощенном паркете, чтобы почувствовать, как к самому сердцу подбирается холод; беспричинно плачут и беспричинно смеются, и все — ради удовольствия, для того, чтобы проверить силу собственной привлекательности; засыпают на подушке, с которой делятся самыми страшными секретами. Две девочки и четыре мальчика выросли вместе, с детства обмениваясь клятвами, и мир для них ограничивался одним домом, одним садом, одним чердаком. Им было невозможно представить, что в этом мире есть другие девушки и другие юноши. Жильбер признается Лауре (или Лаура Жильберу?), Эмиль — Ирэн, или наоборот… Знают ли родители? Что касается первых двоих, да. Их считают женихом и невестой. Но что касается остальных? Эмиль начинает сомневаться в Ирэн. «Я ревновал!» — покорно признался он сегодня. И вот Жильбер приступает к неблагодарной, унизительной, разрушительной работе. Может быть, из врожденной потребности вредить, может быть, от злости на собственную неспособность любить по-настоящему, но он начинает разрушать счастье своей сестры и своей кузины. Он сеет сомнение в душе, в сердце Эмиля, ради достижения своих целей он, не колеблясь, бросает тень на репутацию Ирэн, обдает сестру грязью. Он предлагает Эмилю дать доказательства, которых у него не было и не могло быть… Но, возможно, он был готов их сфабриковать? Он не прекращал своего напора. Хитрый, ловкий, он принадлежал к той породе людей, что отправляют анонимные письма, действуют исподтишка, раздувают пожары. Кому-то любовь придает волшебную силу. Жильбер же черпал вдохновение в ненависти, в ненасытной ненависти к своему ближнему. Эмиля повергает в отчаяние особенно гнусная, особенно «удачная», несомненно, более злобная, чем все другие, клевета. Ирэн, поддерживаемая сознанием своей правоты и своей невиновности, ребячески отказывается защищаться, требует от Эмиля доверия, которого он больше не испытывает. И тогда в отчаянном порыве он отворачивается от нее, открывает мир и женится на «самой выгодной партии» в деревне.

А потом?

Разве невозможно, что несчастный в браке и с опозданием все узнавший от Ирэн Эмиль решает покарать клеветника? Разве не прозвучали признанием только что вырвавшиеся у него слова: «Он стократ заслужил свою участь»?

«А Ирэн, — размышлял Малез. — Разве у нее не было тех же причин, что и у Эмиля, смертельно ненавидеть Жильбера? Ее жизнь непоправимо сломана. Мужчина, которого она любила и продолжает любить, предпочел ей соперницу… Не могла ли она в избытке горя пойти на преступление?»

Комиссар находился в сильнейшем замешательстве. Если бы он знал, кто: Ирэн или Эмиль… Возможно, он бы просто удалился? Как бы ни хотелось ему узнать, как убили Жильбера, быть может, он решился бы уйти. Внезапно он почувствовал сострадание к Ирэн, глотающей последние слезы, к Рысьему Глазу, который, наверное, встал с колен, тщательно отряхивая брюки…

Распахнулась дверь. Заскрипел пол. Эмиль и Ирэн были не дальше, чем в десяти метрах, на площадке третьего этажа.