Тайны запретного императора - Евгений Анисимов

Информация об интригах Шетарди стала довольно быстро просачиваться наружу и попадать к властям. Поток сведений с разных сторон все усиливался и постепенно, к середине 1741 года, так называемый «заговор Елизаветы и Шетарди» стал секретом Полишинеля. Этому способствовало множество обстоятельств. «Заговорщики» были столь неумелы, что их действия были видны невооруженным глазом. Обычно указывают на Лестока как на главного виновника разглашения заговора. Манштейн писал: «Лесток, самый ветреный человек в мире и наименее способный сохранить что-либо в тайне, говорил часто в гостиницах при многих лицах, что в Петербурге случатся в скором времени большие перемены» [417]. О Лестоке сохранилось довольно много сведений, в том числе его следственное пыточное дело 1748–1750 годов — чаша сия не миновала в конечном счете и его самого. Гельбиг, который в своих записках «Русские избранники» мало кого жаловал из своих современников, писал о Лестоке как о человеке исключительных способностей и дарований. Он вообще считал, что «Лесток был гениальный человек. Он обладал проницательным умом, необыкновенным присутствием духа, верным суждением и добрым сердцем, которое, однако, к сожалению, очень часто приводило к заблуждениям благодаря его легкомыслию». Суждению Гельбига о том, что Лесток был «тонким и верным знатоком человеческого сердца», можно поверить — жить десятилетия бок о бок с капризной и подозрительной Елизаветой было непросто.

Вместе с тем Лесток всю жизнь отличался весьма эксцентричным поведением, был неунывающим, веселым человеком. Сохранились рассказы о его находчивости и остроумии. Так, во время заключения в Петропавловской крепости он нашел оригинальный способ переписки со своей женой, сидевшей в другом каземате, — Лесток посылал ей записки в каше, которую он заботливо передавал через охрану. Во время ссылки в Угличе и Великом Устюге, тянувшейся двенадцать лет, он, лишенный всех своих богатств, в отличие от других ссыльных, не бедствовал, а жил на то, что обыгрывал в карты подружившегося с ним воеводу. После того как Лестока в 1762 году освободил из ссылки Петр III, он вернулся в Петербург и поселился в своем некогда богатом доме (до советских времен в городе был Лештуков переулок). Попытки официально вернуть конфискованное и разворованное его врагами добро ни к чему не привели. И тогда, заручившись разрешением императора, он стал без приглашения наведываться в дома своих давних врагов, и «так как они не ожидали его посещения, то не принимали необходимых предосторожностей. Находя в этих домах что-либо из своих картин, серебряных вещей или драгоценностей, он без всяких разговоров уносил их, уверяя, что эти вещи его и что он действует по приказанию императора. Жаловаться на него не решались и он, таким образом, собрал часть своих вещей» [418].

Возможно, что конспиратор из лекаря цесаревны был действительно неважный, но сказать, что он был ветреным и болтливым человеком, мы не можем — нужно все-таки иметь в виду, что Лесток два десятилетия был личным хирургом Елизаветы, а до нас не дошло почти ничего о ее личной жизни, точнее о том, что мог бы Лесток, согласно данной ему характеристике, разболтать встречным и поперечным. По крайней мере, секреты интимной жизни государыни он унес с собой в могилу. Да и во время встреч и переговоров в 1740–1741 годах он вел себя осторожно и был далек от легкомыслия. Как сообщал в мае 1741 года Шетарди, Лесток пришел к Нолькену на переговоры и очень волновался, «при малейшем шуме, который он слышал на улице, он быстро подходил к окну и считал себя уже погибшим», опасаясь, как бы по выходе от шведского посланника его не арестовали.

Примечательно и то, что свидания Лестока с Шетарди и Нолькеном часто откладывались, переносились из страха доверенного цесаревны перед разоблачением и арестом. Отчасти это объяснимо тактикой Елизаветы, тянувшей с подписанием неудобных ей бумаг, но отчасти она и ее люди, действительно, были осторожны, боялись предательства и знали цену обещаниям дипломатов. Так, в конце мая 1741 года они, испуганные частыми поездками Шетарди к Остерману, подумали, что Россия и Швеция решили примириться, и что Шетарди выступает как посредник в русско-шведской распре, а их дело раскрыто и все они пропали [419]. Повторю, что суть переговоров Лестока и самой Елизаветы с Нолькеном так и осталась неизвестной правительству Анны Леопольдовны до конца. Поэтому думаю, что дело не в болтливости Лестока, а в том, что с отъездом Нолькена заговором стал заниматься сам Шетарди, который вел себя неосторожно и самонадеянно. Это видно по его донесениям в Версаль: «Множество шпионов, которыми я, весьма вероятно, действительно окружен, нисколько меня не пугает, они нимало не помешали мне отыскать верное средство, при помощи которого доверенное лицо является ко мне ночью, как только есть что-нибудь спешное». Неизвестно, какое это было «верное средство», но о ночных встречах Шетарди с Лестоком и самой Елизаветой знали многие.

Места встреч «заговорщиков» избирались самые разные и порой весьма экзотические. Мать Екатерины II княгиня Ангальт-Цербстская Иоганна Елизавета писала, что эти свидания «происходили в темные ночи, во время гроз, ливней, снежных метелей, в местах, куда кидали падаль» [420]. В августе 1741 года человек Шетарди должен был встретиться с доверенным лицом Елизаветы «завтра, в кадетском саду и под видом как бы случайности, которая может всегда произойти на гулянье до некоторой степени публичном» [421]. В другой раз, по словам Шетарди, Елизавета, «для того чтобы устроить свидание (с Шетарди. — Е.А. ), трижды проезжала в гондоле вдоль насыпи, находящейся на даче, занимаемой мною и расположенной на берегу реки; кроме того, она приказывала трубить при этом в охотничий рог, чтобы скорее обратить на себя внимание, но ни разу не случалось, чтобы я не находился в этот день в городе». Рассказавший все эти «конспиративные хитрости» дворянин Елизаветы, пишет Шетарди, «намекнул мне, что принцесса была бы весьма приятно удивлена, если бы, по возвращении теперь в Петербург к восьми часам, ей представился случай встретить меня в пути». В итоге маркиз два часа торчал на дороге в Петергоф, а цесаревна так тут и не проехала [422]. В августе 1741 года Шетарди предложил цесаревне «одно средство, представляющее с виду случайность, к тому, чтобы переговорить с ней о каком-нибудь спешном и важном предмете. Средство это состоит в следующем: пользуясь тем, что третьего дня я был приглашен к обеду графом Линаром и мне приходилось пройти перед ее дворцом, я просил ее находиться в половине первого со своими дамами на крыльце, устроенном перед входом в ее дворец в случае, если погода позволит это, и подождать, пока воспользуюсь этим случаем, чтобы под предлогом почтения, какое я обязан ей оказывать, я вышел бы из кареты и подошел к ней» [423]. Ни дать ни взять Дюма-отец!

Как писал Г. Гельбиг, «если им нужно было переписываться, они клали записочки в табакерки (вспомним кашу Лестока в Петропавловской крепости. — Е.А. ) и таким образом вели корреспонденцию» [424]. Заговорщики действовали при большом скоплении людей, полагая, что их условные знаки, слова, взгляды никому непонятны. Какова была эта конспирация, видно из донесения Шетарди от 2 сентября 1741 года. Он сообщал, что во время придворного бала они разговаривали с цесаревной о сватовстве к ней брата Антона-Ульриха, о происках Линара, о том, что она придумала, как ловко передавать маленькие записочки и потом возвращать их [425]. Ухитрялся Шетарди что-то секретное сообщить цесаревне даже во время аудиенции у нее. В мае 1741 года, собираясь на ближайшую официальную встречу с цесаревной, он писал Амело, как он будет действовать. Дело в том, что накануне Нолькен виделся с Лестоком, и хирург сообщил ему, что Елизавета не может встретиться со шведским послом и считает нужным проявлять крайную предосторожность, так как опасается покушения. Шетарди находил, что Лесток сильно преувеличивает опасность, грозящую цесаревне, и что на самом деле Елизавета боится скомпрометировать себя. И далее: «Я в состоянии буду судить о том с большей достоверностью, когда снова буду иметь возможность видеть эту принцессу. Я уже собирался, чтобы никого не удивить, сказать ей вслух после приветствия при аудиенции, которую буду иметь у нее, что чем дольше я был лишен удовольствия свидетельствовать ей свое почтение, тем сильнее надеюсь вознаградить себя теперь (и, надеюсь, она позволит мне сделать это), выполнив долг, который я обязан выполнять по отношению к ней». Вот что такое настоящая версальская галантность! А смысл тирады простой: надо бы нам встретиться.

Все это происходило на глазах множества людей. Описывая конспиративную беседу с цесаревной на придворном балу, Шетарди сообщает: «Так как мы с принцессой заметили, что большинство лиц, находившихся на балу, обращают внимание на наш разговор, то мы сочли уместным не продолжать его более, чтобы не возбуждать подозрений» [426]. Тщетная предосторожность!