Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

Кузнец Ондро Митрон улыбаясь пошел навстречу Шоколику и усадил его на стул у окна.

— Осталось еще тридцать, завтра кончу! — сказал кузнец.

— Хорошо, пришлю кучера!

Само Пиханда снова сел. Юло Митрон от мехов кинул на него удивленный взгляд. Само улыбался, разглаживая усики, и вдруг поддел Шоколика:

— А зачем тебе тыща подков, их ведь вовек не собьешь, хоть по две прибивай… И не токмо на ноги, но и на руки!

— Тысячелетнюю Венгрию решил подковать, — засмеялся Юло Митрон. — На каждый год по подкове, а то Венгрия стала прихрамывать.

Ян Древак, не выдержав, прыснул со смеху. Кузнец покосился на него, потом хмуро поглядел на брата и на своего друга Само. Словно все трое решили испортить ему обедню: оставить без заработка. Но Шоколик и не думал отказываться от подков. С минуту, правда, он обмозговывал на хмельную голову все эти подковырки, потом отрубил:

— Не бойтесь, останется по подкове и на ваши пасти!

— Да не нужна она мне, будь она хоть золотой! — рассмеялся Пиханда.

— А если от нее не отвертишься? — Шоколик встал, но тут же плюхнулся обратно.

— Ты меня принудишь, что ли? Никто и никогда! — притворно озлился Само, незаметно подмигнув товарищам.

— Никто?! — вскричал удивленно Пал и тут же яростно затявкал — Венгерский сейм тебя заставит, а то и сам император Франц Иосиф, пошли ему бог здоровья! Да и всех таких панславистов и социалистов, как ты, скоро возьмут в оборот! Скоро, ей-богу, разделаются с вами, с изменниками родины, с христопродавцами!

— Что ж это за родина, когда запрещают говорить на родном языке?! Начхать на такую родину, — сплюнул Само.

— Ах вот оно что, Австро-Венгрия тебе не по нутру! Может, ты бы с радостью запретил ее или распустил до утра?!

— Сама развалится, — сказал Юло Митрон.

— Никогда! — взвизгнул Шоколик. — Никогда! Такие, как я, спасут ее от погибели!

— Ты-то уж ничего не спасешь, братец! Мадьяры над тобой смеются, словаки тебя не уважают, а немцы и в грош не ставят. Тебе бы самому спастись, — сказал Пиханда.

— Не прекратите трепать языком, напущу на вас жандармов!

— Неужто донес бы? — спросил Юло Митрой.

— С него станется! — кивнул Древак.

— Ты заткнешь глотку?! — взревел Пал Шоколик. — Ох, запоешь ты у меня не ту песенку!

— Только попробуй! — сказал Юло Митрон.

Само и Юло коротко переглянулись.

— Ничего он не сделает, — рассудил Древак. — Мы ведь вместе гусей пасли!

Само Пиханда весело рассмеялся:

— Верно, гусей-то мы когда-то вместе пасли, но нынче его гуси по-чужому гогочут!

Смех Само наполнил кузницу. Он смеялся так, будто домовой озорно щекотал его под мышками. Один за другим подключились к его смеху Юло Митрон и Ян Древак. Только кузнец застыл у наковальни, стиснув зубы и кулаки. Пал Шоколик стоял как на иголках. Он вытащил часы, взглянул на них, снова сунул в карман и засеменил к выходу. Остановившись на пороге, он обернулся, погрозил кулаком трем гоготавшим и хлопнул за собой дверью. Мужчины кинулись к окну, не переставая смеяться. Перемигиваясь, они глядели, как у Пала заплетаются ноги, как он спотыкается и то и дело оглядывается. Но стоило Шоколику скрыться из виду — замер и смех. Все смолкли и поглядели на кузнеца, грустно стоявшего у наковальни.

— Не тревожься, — отозвался Юло Митрон, — подковы он купит! В Нижних землях[94] продаст их втридорога…

— А ну как он и вправду донесет на нас? — спросил кузнец.

— До утра проспится, и все выветрится, — отозвался Само.

— А если нет? — упорствовал кузнец. — Что тогда?

— Зарежем его! — тихо обронил Древак.

Мужики повернулись к нему. Никто не поддакнул, но и не возразил.

14

Стая детишек слетелась на Дудачов двор.

В теплых бурочках месят они снег, точно капусту в огромной бочке. Хватают его руками, лепят снежки и пронзительно верещат. Старый Дудач, выглянув в окно, улыбнулся и окликнул внучат. Тут же ввалилось в дом пятеро маленьких снеговиков.

Бабка Пиля Дудачова, сходя с чердака, вскрикнула, затрясла руками — чуть не выронила на лестнице миску с мукой.

— Ну и паршивцы, недотепы, погибели на вас нет! — ругмя ругалась Пилька. — Бурки-то отряхните от снегу, воды в доме не оберешься!

Она спустилась к баловливым внучатам и давай их отпихивать: не дай бог ввалятся такие заснеженные в кухню.

— Гляньте-ка, что вы тут набедокурили! — сердилась она. — Ворошитесь вот, замазули экие! Кулаками измолочу вас…

Старый Дудач, отворив кухонную дверь, стоял и спокойно улыбался.

— Да уж пусти их! — вступился он за детей.

— Убирать ты будешь?

— Малость чистого снега, велика беда!

— Баб, я есть хочу! — отозвался Петер.

— И я тоже! — воскликнула Эма. Тут же и остальные подали голос.

— Ну заходите, заходите, — зазывал их дед в кухню, отряхивая от снега. Младшенького он взял на руки и прижал холодное его личико к своему.

— Подсаживайтесь к печи! — распорядилась бабушка Пиля. — И ни шагу, пока не обсохнете!

Старый Дудач рассадил внучат у печи, помог им снять пальтишки, а Пиля тем временем выложила на стол хлеб, отрезала пять ломтей и намазала их маслом.

Мария Пихандова, жена Само и дочь Дудачей, отворила двери в кухню и остановилась на пороге, еле переводя дух. Поглядела на своих детей, уплетавших за обе щеки хлеб, и улыбнулась.

Вошла, поздоровалась.

— Не поспела за ними, — говорила отпыхиваясь, — убежали от меня.

— Вот и хорошо, что пришли! — сказал отец.

— Они только что поели, ни к чему им…

— Не болтай! — одернула ее мать. — Гвозди и то смолотили бы! Намажь и себе хлеба!

— Говорю же, мы только что ели, — повторила Мария и скинула с головы белую шаль, закрывавшую ее фигуру до пояса. Она сложила шаль возле себя, расстегнула тулупчик и положила руки на свой тяжелый живот. Отец и мать внимательно следили за ней. Мария оглаживала живот, словно ласкала и согревала в себе человечка.

— Холодно, — сказала она как бы в оправдание, заметив, что родители наблюдают за ней. — До костей пробирает!

— Что у вас нового? — спросила мать.

— Поделили имущество.

— Как?

— На три части. Старая поле не захотела. Дом себе оставила.

— Так я и знала! — вырвалось у Пильки. — Ох и дуреха ты… тебя нешто там не было?!

— А что я могла? — застыдилась дочь. — И так ладно!

— Надо было пополам все делить. Одну половину вам, ведь вы за старым до последнего часа ходили и старую тоже обихаживаете… А вторую половину поделить между Валентом и Кристиной…

— И так ладно! — поддержал отец дочь. — Передряг меньше будет.

— И это ты говоришь? — завизжала Пилька на мужа.

— Хватит им и того, что есть! Еще и от нас кой-чего получат, когда наш час пробьет…

— Дак у нас тоже три дочери…

— Вот видишь, сама-то хочешь по справедливости, а другому не позволяешь, — засмеялся Дудач.

— Старый долдон! Тут небось разница! Дочери-то наши замуж повыходили… Мы и сами себя до смертного часа обиходим…

— Кто может знать, какой конец грядет!..

И верно, пререкались бы они до морковкина заговенья, кабы Мария не встала и не подошла к матери. Взяла ее за руку, поцеловала в щёку, улыбнулась.

— Я довольна, мама, — сказала она тихо. — Я уже примирилась… Все на свете захватить — никому не под силу.

Мать обомлела и на миг потеряла дар речи. Словно и она вдруг покорилась. Но вскоре отозвалась, хотя слова звучали уже поспокойней:

— Ни о чем другом, кроме как о твоих детях, не думаю. Глянь-ка, сколько их у тебя! Пятеро у печи, шестого под сердцем носишь… А что дальше будет?!

— Справимся, мама, слава богу, у нас крепкие руки…

— Да будет ли что взять в эти руки?!

Старый Дудач налил в кружку молока и подал дочери.

— Выпей, Марка! Покамест у меня еще найдется что подать в эти руки!

Дочь приняла кружку, улыбнулась отцу, поблагодарила.

— Мать всегда старается быть лучше, чем надо, — сказал Дудач, — вот и получается, что она хуже, чем есть!

— И я пить хочу! — Маленькая Эма примчалась от печи и протянула руки.

Кружка скользнула к ней в пальцы.

А пока Эма пила молоко, самый старший Мариин сын, двенадцатилетний Ян, что до сих пор потихоньку ел, прислушиваясь к разговору, подошел и положил деду на плечо руку.

Дудач улыбнулся ему, кивнул головой, словно собираясь спросить его: «Ну, а ты чего бы хотел?»

— Дедушка, — стыдливо начал внук, — а сколько у вас гектаров поля и луга?

Теперь примолкли и женщины — словно потолок над ними вдруг зашатался. Они подошли к деду с внуком, стали по обе стороны. Дудач взглянул на жену, на дочь, погладил усы, потом дунул на ладонь, будто хотел сдуть с нее пушинки, и привлек внука к себе. Они разговаривали так тихо, что женщинам пришлось нагибаться, чтобы разобрать слова.