Убийство со взломом - Колин Харрисон

– Что я имею в виду, так это то, что верность – понятие более широкое, чем верность только в сексуальном смысле. Если вы вдумаетесь, то увидите…

– Какого черта вы мне здесь толкуете о верности? – громко завопил Питер. – Я был верен жене! Что у вас вместо головы, Маструд? Кочан капусты? Я только и хочу быть ей верен! Это она меня бросила!

– В каком-то смысле из-за вашего отсутствия верности ей. Не сексуальной. Вы что, притворяетесь тупым?

Питер разозлился, несмотря на некоторое смущение.

– Я хочу сказать, что если вы поймете, в чем вы перед ней провинились, чего не сумели ей дать, вы, может быть, отпустите ее с большей готовностью и поищете для себя другую возможность хранить кому-то верность!

Какое-то время они сидели молча. Если принять точку зрения Маструда, то как же мелки и бессмысленны все его потуги, жалкие усилия душевно убогого карлика! Страшно представить себе, что после стольких лет он так и не смог стать ей близок.

– Не претендую на то, что чему-то вас научил, – почти шепотом проговорил Маструд.

Надо выбираться.

– Ну и как вы теперь? – продолжал толстяк. – Готовы отпустить жену, пойдете на развод?

Питер поднялся. Не станет он оплачивать счет Маструда. Не за что тут платить.

По возвращении в офис его ожидали дурные вести. Группа крови Джонетты Генри была ВВ, в то время как пальто Каротерса, в котором он был задержан, было измазано его собственной кровью группы О. Исследования можно было и продолжать, ведь с научной точки зрения кровь – субстанция индивидуальная, и у каждого человека она чем-то отличается, но простые анализы показали, что ничего, прямо связывающего Каротерса с убийством Джонетты Генри, Питер все еще не имел.

Это обескураживало и означало, что миссис Бэнкс, возможно, и вправду знала, о чем говорила.

Питер представил ее себе на свидетельском месте. Да любой защитник, к примеру, типа Моргана, в два счета собьет ее с толку и заставит взять назад свои показания. Ее видимая осведомленность во всем, что касается Джонетты, имеет ряд существенных изъянов – например, ей неизвестно, кто является отцом Тайлера. Даже происшествие в ресторане оставалось для Питера во многом неясным. Он не мог разобраться в том, кто были эти двое мужчин. Возможно, это просто родственники, не имеющие к делу никакого отношения. И как отыскать ее? Подключать к этой истории детективов он не хотел, а заниматься поисками самому у него не было времени.

Но он знал, кто тут мог оказаться полезным – практикантка Черил Игер, в числе прочих студентов-юристов прикомандированная к прокуратуре. В отличие от прочих практикантов, она была чернокожей, и, значит, дело об убийстве Даррила Уитлока имело для нее дополнительный интерес – на успехи юноши она, должно быть, равнялась. Черил была девушкой тихой, серьезной и не болтливой, из тех, кто больше слушает, чем говорит. Отец ее был доктором, мать преподавала английский в колледже Свортмор. Осенью, во время беседы с Питером, девушка призналась, что не очень хочет становиться прокурором, а практику здесь проходит потому, что считает необходимым досконально изучить работу прокуратуры, если собирается успешно защищать людей. На Питера такая откровенность произвела впечатление, и он уже тогда подумал, что работать девушка станет хорошо. За первую же неделю своей практики она доказала это столь убедительно, что стала нарасхват: Питер редко получал возможность претендовать на ее время, настолько загружали ее работой другие прокуроры. Но тем не менее, когда задание следовало выполнить особенно хорошо, он поручал его Черил Игер. Как и сейчас, когда он доверил ей поиски миссис Бэнкс. Черил, видимо, станет помалкивать о задании, и, что еще важнее, Хоскинса вряд ли заинтересует, чем там занимается какая-то практикантка. Он ее и не заметит.

Приемные часы в больнице оканчивались в пять, и, значит, навестить мать еще раз он не сможет. Но он забрал из парковочного гаража свою машину и направился к родительскому дому. Может быть, ему удастся перекусить с отцом и перекинуться с ним парой слов. Он нажал на газ с внезапным остервенением, в новом приступе ярости, ставшей для него обычной. Как же подобострастно вел он себя с Маструдом! Надо было овладеть ситуацией, подчинить ее себе, а не рыскать с фонариком по темным закоулкам сознания, не желая этого делать! И Хоскинсу он позволяет бог знает как с собой обращаться – самому противно! Да он, Питер, стоит десятка таких, как Хоскинс! Овладеть ситуацией! Чтобы щелкнуть пальцами и все замирали в ожидании следующей команды. Неужели ему это не дано? Схватить, сжать в ладони и не выпускать, знать, что это твое! Он хочет вернуть Дженис, хочет обрести власть над нею и ее чувствами, чтобы и она была в кои-то веки счастлива и довольна. Он всей душой хочет заставить ее забыть о ее несчастном детстве, хочет заново переписать историю, уничтожить самую память обо всем том, что испортило ее детство, возродить ее счастливой и цельной, без изъяна, такой, какой он желает ее видеть. И с этим чудищем Эпплом с его гигантским… надо поступить точно так же – подчинить себе ситуацию и, возможно, показать ему, черт побери, кто в доме хозяин! Как сложилось бы все, не случись в его постели Кассандры? Так неужели из-за такой малости, из-за того, что кто-то некстати воспользовался его ключом, пустить псу под хвост еще сорок лет жизни с любимой женщиной!

На подъездной аллее возле дома никаких машин не было. Он открыл дверь своим ключом и едва вошел в гостиную, как услышал телефонный звонок. Он снял трубку в отцовском кабинете. Звонил Бобби.

– Ты дома? А я вот сидел тут и думал, как бы позвонить – узнать, как там мама.

– Папы нет. А я только что вошел. Ну, насчет мамы ты знаешь.

– Папа сказал, волноваться нечего…

– Вот и не волнуйся. – Питеру хотелось успокоить брата.

– Кэрол посмотрел другой гинеколог. В весе она прибавляет нормально.

– Она молодец, Бобби.

– Я только одного боюсь.

– Врожденных аномалий?

– Нет. Этого я, конечно, тоже боюсь. Но я имел в виду другое.

– Что именно?

– Я боюсь увидеть, как ей будет больно. Говорят, что, сколько бы ни учился всей этой чуши на курсах по подготовке, все равно будешь орать как резаная и…

Голос затих – трубку передали из рук в руки.

– Не слушай его, – раздался приятный смех Кэрол. – Боли я буду только радоваться. Я столько лет этого ждала…

– Ну конечно же, Кэрол!

– Как Дженис?

– Я ее почти не вижу.

– Бедный, бедный Питер. Ты ведь просто не можешь без Дженис! – Смех Кэрол зазвенел колокольчиком, и Питер лишний раз убедился, как прав брат, считая Кэрол безумно привлекательной. – Скажи ей, что я велела ей, когда придет, сделать тебе массаж спины.

– Ладно, – еле слышно буркнул он.

– А теперь Бобби хочет еще что-то сказать.

– Значит, на востоке все в порядке? У всех у вас все нормально?

– Не волнуйся, Бобби. И думай о ребенке.

Он повесил трубку и откинулся на спинку отцовского кресла, ненавидя себя за то, что лгал брату, и зная, что поступить иначе он не мог. Лучше пусть ложь, чем стыд. От кресла пахло отцовским запахом. Сколько раз наблюдал он отца сидящим в этом кресле, склонившимся с карандашом в руке над этим столом с разложенными на нем финансовыми документами! Все эти счета, бумаги ему самому теперь так знакомы, что даже грустно – дистанция между ним и отцом сократилась, он и сам теперь то и дело выписывает чеки, просматривает банковские отчеты, хранит аптечные и телефонные счета, биржевые ведомости, бланки страховок, договоры о кредитах, сообщения о пенсионных отчислениях, бессмысленные рекламы новых хозяйственных приспособлений, стопки использованных чеков, сохраняемых на случай финансовой инспекции. Он вытянул средний ящик стола: ключи, марки, ручки, какие-то письма, скрепки, сломанный пульт от гаражной двери, старый спичечный коробок, ворох семейных фото. Все эти бумаги, некогда заключавшие в себе нечто таинственное, теперь стали мостиком между миром реальности и их семейным островком.

Он заметил чековую книжку родителей и от нечего делать взял ее в руки. Он пролистал ее с конца к началу: все те же повторяющиеся чеки оплаты за газ, за продукты, страховка и так далее. Чеки аккуратным почерком выписывала мать, но каждую неделю отец подводил баланс, выводя общую цифру расходов, обычно колеблющуюся в районе трех тысяч долларов. В конце месяца напротив каждого чека появлялась птичка – отец сверял записи с банковскими. Так продолжалось годами, неизменная устойчивая гармония чеков и подсчетов, свидетельство полного доверия и стабильности.

Он пролистал несколько страниц и наткнулся на имя Дженис.

Вот оно – такая прозаическая запись, сделанная материнской рукой. Чек на десять тысяч долларов, выписанный четыре дня назад. Далее следовал депозит на ту же сумму, говоривший о том, что деньги, взятые для этой цели, по-видимому, были сняты с накопительного счета. Дата в точности совпадала с решением Дженис отказаться от его денег. Пролистав, теперь уже внимательно, каждую страничку, других выплат Дженис он в книжке не увидел. Оба документа выглядели так буднично – простые записи, простые цифры, – словно ничего и не случилось, словно это нормально для свекра и свекрови помогать невестке бросить их сына, тем самым предавая его так, как его еще никто и ни разу в жизни не предавал.