Жнецы Страданий - Красная Шкапочка

— Не любовники мы, в прошлом все, — досадливо поморщилась наузница.

— То-то я погляжу, вы друг с дружки глаз не сводите, — махнула рукой бабка. — Может, в телах жар и остыл, а души-то горят еще.

— Да не об этом же я тебе толкую! — Бьерга даже топнула в сердцах и принялась раскуривать трубку. — Боюсь как бы, пока Клесха нет, с девкой его что не случилось.

— Да чего с ней случится? — махнула рукой Нурлиса. — Откормили кобылищу. Нет, даже не надейся, эта с Башни не шагнет.

Колдунья горько усмехнулась:

— Не шагнет. Порода не та. Они ведь схоронили лекарку-то. Упокоили. Не побоялись гнева Нэдова. Он запретил по обряду ее упокоить, резами сковал и велел в мертвецкую на выучку отдать.

Старуха покачала головой:

— О-хо-хо… И впрямь умом скорбен стал. Он что, забыл, кто девка была? От лютости совсем голову потерял? Беду накликать хотел? Иди, иди, глаза-то ему раскрой! Совсем уж очумел на старости лет.

И Нурлиса принялась выпихивать Бергу из душной коморки.

— Не слышит он меня! — вцепилась в бабку колдунья, и столько было в ее голосе отчаяния, а в глазах мольбы, что она стала похожа на раненую птицу, которой жестокие дети перебили крылья.

— Бьюсь, да без толку все. И Майрико нельзя было отсылать, лекарей учить надо, а обозы пойдут с хворыми, Русте с Ихтором не разорваться — у них молодняк. Старики, что Койра, что Ильд, что Рэм — уже не так оборотисты. Они и на совете больше помалкивают, перегорело в них все. Оттого и выучеников им более не дают.

— Эх, — старуха в сердцах махнула рукой, — окаянные! Одна маета от вас. Вот она — власть — голову-то как кружит, разум как туманит. А? Вы-то, креффы простые, едва не Хранителями рода человеческого себя возомнили, а про него что говорить? Не был Нэд таким, я ж помню!

О да… Карга умела ударить, куда побольнее. Бьерга опустила глаза и глухо сказала:

— И я другим его знала, — в голосе женщины сквозила затаенная нежность.

Бабка покачала головой. Еще у двоих судьба не сложилась, как не складывалась ни у кого в Цитадели. Даже если зарождалась в здешних стенах любовь, то вырывали ее безжалостно, с корнем, будто сорняк. Прижигая сердца болью, как каленым железом. Вот только шрамы всю жизнь ныли…

— Нурлиса, а сколько тебе лет? — вдруг вскинулась Бьерга. — Вот сколь себя помню, ты при крепости живешь. Да и, какой была, такой и осталась — старой и сварливой.

Колдунья задумчиво посасывала чубук трубки и смотрела на собеседницу.

— Тьфу, дурища, — проскрипела хрычовка. — Когда ты соплюхой сюда попала, мне лет было как тебе сейчас! У молодых глаза по-другому видят, в пятнадцать-то лет баба сорокалетняя старухой глубокой кажется. К чему тебе года мои? Свои считай.

— Да так… подумалось вдруг, что ты всегда тут была, как колодец во дворе. Или как стены… Ходишь, брешешь на всех. Поди, даже Рэм не помнит тебя молодой…

— Рэм? Этот козел старый и вчерашний день не помнит, не то, что меня! — Нурлиса усмехнулась, являя пеньки гнилых зубов. — Да только не о том ты заботишься, труповодка. Думай, как мужику своему разум вправить. Прокидается он креффами, помяни мое слово, прокидается. И с выучениками перестаньте лютовать. Вон сегодня опять парня секли. Вы что думаете, через боль наука лучше вразумляется?

Бьерга задумалась, а бабка не унималась:

— Пороли вас тоже, но ныне страшная жестокость в этих стенах воцарилась. Совсем все людское в детях убиваете. Почто?

— Раньше и времена другие были, — колдунья тяжко вздохнула. — И Ходящие не так лютовали.

— А кто в виноват в том, что распоясались они? — сощурилась старуха.

— Тихо ты, за такие слова не то, что языка, головы лишиться можно, — осадила Нурлису Бьерга. — Зря я к тебе пришла, утешиться хотела, да не умеешь ты утешать.

— Дак я тебя и не звала, кровососка, — вспыхнула карга. — Я еще в прошлый раз сказала: муторно мне от тебя. Нет же, приперлась, давай пытать, сколько лет мне да чего тебе делать. Иди, давай, отсюда, пока дурак твой еще какой глупости не наделал, а то оглянуться не успеем, как всю мертвецкую выучениками завалите.

Бьерга негромко выругалась, помянув злым словом мать старухи, и пошла прочь. В спину ей донеслось:

— За девкой Клесховой присмотрю. Ты за парнем гляди, он по краю ходит, или примет ремесло и для мира умрет, или отторгнет. Никакими плетями тогда Донатос его ни в мертвецкую, ни на погост не загонит.

Крефф в ответ кивнула и вышла, очередной раз зарекаясь приходить в царство сварливой бабки.

— Лесанка! — подземелье озарилось ярким светом факела, и где-то в соседнем куту раздалось злобное рычание. — Выходи!

Решетка заскрежетала, когда Вьюд потянул ее на себя.

Лесана зажмурилась. После долгого сидения впотьмах, сияние огня казалось нестерпимым.

— Дарен вступился за тебя перед Главой, — говорил Вьюд, поспешно прибирая послуживший узнице войлок. — Говорит, мол, чего с девки-дуры взять, свое уже получила, несколько дней квасилась, пора и честь знать, а то, мол, все делом заняты, одна она бока отлеживает. Так что Нэд тебя на уборку мертвецких и покойницких благословил. Говорит, четыре седмицы тебе там полы драить. Да идем, холодно тут, страсть!

Оба заторопились к выходу. Девушка следом за провожатым брела из каземата, в котором с головы до ног провоняла сыростью и мышами, и думала о том, какое это блаженство — размять затекшие ноги и вот-вот помыться…

По счастью, на дворе уже царила ночь. Яркого зимнего дня недавняя узница просто бы не выдержала, глаза б вытекли. А воздух! Какой здесь был воздух! И в нем — свежем, морозном и стылом — после затхлой вони каземата можно было утонуть, захлебываясь.

— Ты иди. Я — в мыльню, — пробормотала Лесана.

— На вот, — Вьюд неловко протянул послушнице узелок. — Там хлеб да сыра кусок. Больше ничего добыть не удалось. И это-то колдун твой от своей трапезы оставил. Они с Донатосом поздно воротились, мы уже поевши были. Ну а ему, значит, на поварне придержали пожрать-то. Он кашу съел, а хлеб с сыром тебе приберег. А тут Дарен как раз объявил, что тебя, дурищу, выпускают, он мне и отдал. Так что ешь. А то завтра и тетиву натянуть не сможешь.

Пробормотав Вьюду слова благодарности, послушница взяла узелок и побрела со светцом в мыльню. Наконец-то, напарится, согреется, поест и заснет не на прелой соломе, а на мягком сеннике, под одеялом. Вот только холодно было у нее в покойчике, печь-то больше трех суток не топлена… Ну и ладно, сейчас забросит поленья и уснет хоть в холоде, главное — дома.

Дома…

Лесана вдруг поняла, что думает о своей маленькой комнатушке, как о доме. Настоящем.