Разбитые сердца - Бертрис Смолл

Прежде чем она успела ответить, послышался легкий стук. Дверь открылась, и вошел лютнист. Юноша задыхался, щеки его пылали — как видно, он очень торопился, — а волосы, влажные от моросившего дождя, поднимались серебряно-золотистым ореолом.

— Можете быть свободны, — сказала я, — оказывается, вы нам не нужны.

— Входите, Блондель. И закройте дверь. — Это был голос герцогини, очень тихий, почти как хрип.

Стоя на пороге и не выпуская из руки дверную ручку, он окинул нас обеих взглядом и посмотрел на Беренгарию.

— Вы меня звали, миледи? — Его слова прозвучали упреком мне и герцогине.

— Да, звала, Блондель. Я хочу, чтобы вы принесли мне лютню и ваш самый лучший костюм — нет, не надевайте его, я просто хочу позаимствовать его у вас. Я все объясню потом, по дороге. А теперь поторопитесь и несите костюм.

Я всегда воспринимала Блонделя как женоподобного юношу довольно привлекательной наружности. Обычно он замечательно вписывался в нашу женскую компанию со своими песнями и лютней, опытом распутывания шерстяных ниток для гобеленов, осведомленностью в отношении женских нарядов. Но в этот вечер, когда он стоял, совсем не озадаченный, а просто осторожный и абсолютно не удивившийся этому странному приказанию, я, совершенно неожиданно для себя, увидела в нем вполне мужские качества. Мужественный, рассудительный, он мог стать моим союзником. Но я не успела и рта раскрыть, как заговорила герцогиня.

— Принцессе пришла в голову мысль сыграть роль Эсмеральды, Блондель. И в этом полностью виновата только я. Я неудачно пошутила, сказав, что другого способа проникнуть в лагерь нет.

— В лагерь? — переспросил он.

Я поняла, что в дальнейших объяснениях нет необходимости. История Эсмеральды была ему известна. Я бросила ядовитый взгляд на герцогиню и отметила, что глаза ее сверкали злобой. В какой-то части моего сознания, удаленной от непосредственной действительности, мелькнула странная мысль: в ее рукаве что-то спрятано! С той минуты, как она предложила столь явную нелепицу, Анна все время двигалась к этому моменту. Но почему? С какой целью?

Я взяла себя в руки и обратилась к юноше:

— Возможно, все действительно началось с шутки, но дело зашло слишком далеко. Переодевание принцесс в простушек или менестрелей вполне годится для сказок и песен, но в реальной жизни это безрассудно. Пошевелив хоть пальцем, чтобы способствовать этой выходке, вы окажете своей хозяйке очень скверную услугу и…

Блондель очень резко прервал меня.

— Вы это имели в виду, миледи? — обратился он к Беренгарии.

— Я имела и имею в виду только это. Мадам из Англии высказала свои возражения и сняла с себя всякую ответственность. Всю ответственность я беру на себя. Блондель, нечего тратить время на разговоры. Отправляйтесь за вещами.

Юноша не пошевелился, и с внезапным чувством облегчения я подсознательно, но с полной уверенностью поняла, что остальное можно предоставить ему. Я была настолько в нем уверена, что повернулась и стала сгребать поленья к центру очага.

— Миледи, — обратился к ней Блондель, — это было приказание, и не повиноваться вам противно моему существу, но в данном случае я не могу его выполнить. Король Англии живет в шатре, в окружении солдат, и вся его частная жизнь проходит за оградой, в пространстве раза в три больше этой комнаты. И всякий незнакомый менестрель, попытавшийся туда пробраться, окажется там, где от одних солдатских разговоров у него завянут уши. По этой причине, не говоря уже о других, мне и во сне не приснилось бы вести вас туда — хотя бы и переодетой, будь это возможно, а это невозможно. Ни одна женщина старше двенадцати лет не в состоянии до неузнаваемости переодеться мужчиной, несмотря на все баллады мира.

— Вы отказываетесь пойти со мной?

Он не ответил.

— Отлично, тогда я пойду одна. Найду какого-нибудь менестреля и возьму у него напрокат какой-нибудь клоунский костюм, подаренный ему хозяином.

— Миледи, костюмы, которые вы мне дали, являются вашей неотъемлемой собственностью. Но отправитесь ли вы в одном из них или же в том, что на вас сейчас, при входе в шатер короля Англии о вас должны будут доложить подобающим вашему рангу и полу образом. Если бы такая честь выпала мне, я объявил бы о вас так громко, как только позволил бы голос.

Все это он произнес очень твердо, но как-то мимоходом, в точности как снисходительный, но здравомыслящий муж отнесся бы к возмутительным причудам жены.

Я в восхищении смотрела на Блонделя, Иоанна взирала на такую наглость, раскрыв рот от изумления, у герцогини был слегка, совсем чуть-чуть, веселый вид, а Беренгария казалась ошеломленной. Четверо женщин и один мужчина. И мужчина осмелился говорить!

При всей своей ошеломленности Беренгария заговорила первой и сказала так холодно и спокойно, словно отвечала ему на самый тривиальный вопрос:

— Хорошо, можете идти.

Его лицо внезапно вспыхнуло. Наверное, никто и никогда раньше не говорил с ним таким тоном. Он раскланялся с нами и вышел, полностью сохраняя достоинство. И, едва за ним закрылась дверь, как прорвалась ярость Беренгарии, словно давно взведенная пружина.

6

Меня до сих пор пробирает нервная дрожь при воспоминании о ее ярости, а также о сцене, разыгравшейся два часа спустя, когда я села на мула и под мелким дождиком отправилась в лагерь Ричарда. Мне лишний раз пришлось горестно осознать свой возраст, а также то, что я потерпела полное поражение и была вынуждена действовать наперекор себе.

Полная потеря самообладания распространяется как пожар, и когда Беренгария пристально посмотрела на закрывшуюся за Блонделем дверь, а затем резко повернулась и дала волю своему нраву, это выглядело так, словно кто-то бросил в стог сухого сена пылающую головешку. Казалось, что в тот момент всех нас охватило пламя ярости, и мы в открытую заговорили о своей ненависти, предубеждениях и обидах, и каждая требовала внимания к себе, бездумно выставляя себя напоказ перед остальными, подобно нищему, демонстрирующему свои ужасные язвы.

Кто бы мог подумать, что моя кроткая Иоанна так ненавидела меня? Что тот же самый голос, который только что говорил: «Мама права», теперь раздирал уши пронзительным криком:

— Сыновья! Всю жизнь только сыновья! Ричард, видите ли, так занят, что его нельзя беспокоить! Женщины ничего не значат. Только мужчины! И так всегда!

Это было до известной степени верно. Я обожала своих дочерей, но они никогда не значили для меня так много, как сыновья.

В бурном потоке памяти всплыл еще один смытый временем груз. Повернувшись к маленькой герцогине, я заявила: