Третий глаз - Аркадий Стругацкий

— Не верю я в эти биологизмы. По-моему, что мы хотели, то и получили.

— За что боролись, на то и напоролись, Антон Антонович.

— А плясками вы укрепляли свои ослабленные работой организмы, Шарон Никитична?

— Танцы, как это дело понимали даже дикари, просто стимуляция колебаний. Попытка выйти на другую несущую чистоту, где интересующая нас тварь уже не держится.

— Где в гражданах за один страстный танец пробуждается оригинальное, гениальное или, как минимум, генитальное. После чего они, еще непослушными губами, шепчут неизвестно откуда взявшиеся слова: “Но он к устам моим приник и вырвал”. Все-таки, есть впечатление, что вы, Шарон Никитична, вслед за вашими дикими товарищами занимаетесь вызыванием душ предков из своего информационного поля.

— Пусть и так, я не против, если они могут выручить, — согласилась она.

— Тогда понятно, откуда у вас такое всемогущество и способности к хождению по любой воде аки по суху. От их стола вашему столу… А от вашего стола отправился туда Немоляев. Алаверды называется, а на их языке — жертвоприношение. Кто следующий в очереди на заклание, заходи!

Тут она меня и хлещет по морде. А я на автомате, как в игре “уличный хулиган”, хватаю ее за шкирку и шмяк об пол. Но сразу понял, что погорячился, и теперь у нее против меня есть козырь. Она меня запросто в конверт может посадить. А я что скажу, мол, криво смотрела на наш строй?

— Приношу искренние извинения. Я действовал в состоянии аффекта. Антиобщественные деяния вызывают антиобщественные реакции. При обращении в компетентные органы…

— Только заткнитесь, никуда я не пойду.

Валяется на полу, как сломанная кукла, платье задралось, срамота, а все еще гордую из себя корчит. Принцесса нашлась. А что ей еще остается, хочет же особенной быть. Еще и продолжает вешать снизу, прямо умора:

— Жалко мне вас, вы все-таки с ума сошли. Виктор Петрович тоже, но он себе хуже сделал, а вы другим. Видать, характер у вас такой.

Что Косолапов, что она — клеветники. Не сделал, но еще сделаю, чтоб зря не говорили. И сама ты жалкая, уродина. Плюнуть противно.

— Триста миллионов тоже с ума сошли, Шарон Никитична?

— Они ничего не знают, им воздастся в последнюю очередь.

— Ну, покойной ночи, — сказал я напоследок кристально вежливым голоском и спустился вниз. Пока “паучка” высвистывал, мне почему-то захотелось вернуться назад и погладить ее по голове, что ли. Глупое желание, да я чуть не пошел уже, но как раз транспорт явился. Надо ехать и не рассиропливаться. Враг она, застойный элемент, но бессильный, ничего не понимает. Если б не пурамин, мы бы голые, босые и загаженные ходили. А тут на него покушаются всякие. Впрочем, хрен к нему подступишься. Он нужен не только благодарному человечеству, но и патлатой дряни — в качестве наседки. Мы-то знаем, что дрянь не только в волновой среде порхает, но еще и налипла по темным углам. И в коробках транспьютеров вкалывает, орудует нашими программами, чтобы врать, изнурять и душить.

Эх, Холодков, прикрой ты тогда глаза ладошками, для облегчения, сидел бы сегодня не в параше, а во главе “Сверхполимера”. Вообще, кто слишком умишко напрягает, тот сам плесени подставляется. Она ему дум порыв мятежный зациклит и сделает его кормушкой. Можно не сомневаться, бедокурам сквозь строй не пройти. А остальные граждане остро чувствуют момент и исполняют то, что велит им их плесневая совесть. Пожалуй, этот пух не из чего-то вырос, а из нас. Ему слишком хорошо известно, что нам нравится. Все прежние хозяева, которые с усами и с сапогами были, тоже из нас появились. Правда, они, в основном, обещали, а этот, последний, еще и дает. И как дает — у всех от радости в зобу дыханье сперло.

Ну, ладно, я вроде опомнился. Можно подводить сальдо-бульдо. Настанет день, и этой жизни придет конец. И тогда мы все увидим.

Артачатся системы управления производством, транспортом. “Прыжку” не прыгается в космос и обратно. “Супербуры” стоят на полустанках, ржавеют, жилье для крыс. “Паучки” зарастают паутиной. Гидропоника производит только вонь. А умники-то давно отсеяны на свалки и в дурки.

Пока я до дома добирался, у меня идея созрела, что надо к Брусиницыной вернуться и как-нибудь оправдаться. Приказал “паучку”, а эта гнида пишет на дисплее: “К кому вы едете?”

Неслыханно. Тварь. Я послал его трехбуквенным кодом несколько раз.

“К сожалению, отвезти вас по этому адресу технически невозможно. Так к кому вы едете?” Тут меня осенило, можно наклеивать лохмы, говорить гнусавым басом, но программа-энкаведист, конечно же, узнает меня, и вообще, она держит мой организм на коротком поводке. Без всякого “глаза”: сел у дома также меченой Никитичны, доехал до своею, немотивированно решил ехать обратно. Теперь от любого “паучка” ничего не добиться, что силой, что уговорами.

— Ну-ка, чудище поганое, отворяй ворота. “Паучок”, слушаясь программную сволочь, не реагирует.

— Я говорю, дверь открой, падла.

Ключевые слова произнесены, а она упирается. Ясненько. Стал дергать ручку — плотно заделано. Лег на сиденье и каблуком — трах. Кое-чего добился, этот подлый раб сообщает мне:

“Поведение неадекватное. Согласно пункту 19 прим инструкции городских маршрутных перевозок, кабина обязана доставить вас в районную психиатрическую больницу на освидетельствование”.

Значит, эдак меня. Так “послушно” когда-нибудь вся наша индустрия работать будет. Прелюдия сыграна. И, взаправду, этот гроб на колесиках трогает и едет, куда ему положено. Я вначале запаниковал, задергался, как бешеный, а потом посерьезнел и стал вспоминать устройство своего губителя.

Первым делом надо приборную панель сковырнуть. Я ногти все содрал, прежде чем небольшую щель устроил. Но того мало оказалось для оперативных действий. И руки уже совсем ослабели — добила-таки меня недавно плесень. Сменил тактику, панель обслюнявил, но зубами не зацепил. Тогда пошарил в карманах штанов, пытаясь найти какой-нибудь небольшой рычажок. Шарил-шарил, а потом по пальцу что-то острое царапнуло. Снаружи прицепился к ним вязальный крючок, как привет от подруги. Пока я у Брусницыной на диване валялся, он в меня и впился, хорошо хоть не в задний анфас. Старомодные у нее, оказывается, забавы. Сунул крючок в щель, рванул. Потом еще раз. Получил струю чернильной жидкости в физиономию из совсем безобидной щелки. Я заслонялся, но все равно, рожу на квартал будет видно даже ночью. Только когда едкий дымок появился и под панелью затрещало, машину стало крутить-вертеть. Так она пометалась немного и впилилась в стену. Меня, естественно, как воблой об стол. Еще и едкий пар из аккумулятора валит, весь ухо-горло-нос разъел. Сипел я, хрипел, а потом так чихнул, что вместе с дверцей на асфальт вылетел. Не знаю, что за аффект на меня нашел, да только я крутой стал, как Илья Муромец после анабиоза. Подобрал железяку побольше и так обработал “паучок”, что он издох окончательно и бесповоротно. Наверное, лишь успел крикнуть последнее прости и дать “СОС” куда надо. Из него аккумуляторная жидкость плещет, что кровь из убитого буйвола, а я к стене привалился, меченый, красно-синий. Конец поединку. Пока отдышался, понял, что все пути-дороги назад теперь отрезаны. За то, что я машину исковеркал, меня в любом случае лечить будут. Хорошо подлечат, с гарантией. Если хребет не треснет, то стану заместителем ученого ящера по общим вопросам, а если треснет, то буду нехлопотно лежать на коечке тридцать лет, клизма сверху и клизма снизу, могу танцам звуковое сопровождение давать. Но есть еще вариант жизнь-обмена. Через один заброшенный квартал — пустырь, он же погост ПО “Каучук”, символ нашего всеобщего погребения. Вот куда мне “добро пожаловать”. На кладбище, кроме лежащих, хорошо живется еще сапрофитам да могильщикам. Надо подаваться к этим социально далеким, морально близким. Хорошо бы нам даже подружиться. Они ведь жрут эту плесень. Едок и суп меняются ролями в их случае. Наверное, так вырабатываются иммунитет и танцевальные способности. Пляски-то им единственным идут на пользу. Может, потому, что они все послали подальше и давно сошли с поезда отменного труда и отдыха, который катит по нашей узкоколейке, где вместо рельс железная решимость, вместо колес чугунные задницы. Значит, у них уже не проверяют билеты.