Чикатило. Зверь в клетке - Сергей Юрьевич Волков

– Шестого ноября вы находились на платформе тысяча сто девяносто пятый километр, – резко перевел тему Горюнов, – были остановлены сотрудником милиции.

– Было такое.

– Вы сказали, что у вас убежала собака. Но в вашей семье никогда не было собаки.

– Не было. Это… – Чикатило запнулся, будто припоминая. – Найда. Да. Она у меня возле работы… Дворняга… Как раз хотел домой взять. Я ее давно знаю, кормлю, играю с ней… Да… Знаете, дочь с нами давно не живет, сын тоже вырос. Не сегодня-завтра улетит из отчего дома. Вот и решил. С собакой все повеселее. А она, глупая, убежала.

– А с женой вы это обсуждали? – быстро спросил Горюнов.

– Нет, – соскочил с крючка Чикатило. – Хотел сюрприз сделать.

– Сотруднику милиции вы сказали, что вас укусила собака. То же самое вы объяснили врачу в травмпункте.

– Все так, – кивнул Чикатило и показал забинтованную руку. – Вот, хожу теперь пострадавший.

– Врач в травмпункте отметил, что ваше повреждение не похоже на собачий укус. Экспертиза показала, что, вероятнее всего, ваша травма вызвана укусом, но не собачьих зубов, а человеческих.

– Я не понимаю, о чем вы. Меня собака укусила, я же сказал.

Он больше не прятал взгляд, говорил теперь спокойно, уверенно, легко уворачиваясь от любых попыток зацепиться за слово, поддеть, подловить.

– Недалеко от места, где вас остановил сотрудник милиции, был обнаружен труп женщины, – резко сказал Липягин, воспользовавшись заминкой Горюнова. – И убита она была примерно в то же время.

– Я не понимаю, что это значит: «примерно», «может быть»? – пожал плечами Чикатило.

Майор с ненавистью посмотрел на задержанного. В глазах его полыхнуло бешенство. Ковалев поспешно хлопнул ладонью по столу.

– Всё, хватит. Перерыв.

В коридор Ковалев и Липягин вышли вместе.

– Эдик, я все понимаю, – тихо говорил на ходу полковник, – но держи себя в руках. Пока хуже не сделал.

– Куда уж хуже, – буркнул майор.

Ковалев хотел было ответить, но не успел. Дверь кабинета снова распахнулась, и в коридор вышел Брагин. Подошел к ростовским коллегам, на Ковалева глянул с неприятным прищуром:

– Что это сейчас было, Александр Семенович?

– Допрос подозреваемого, – хмуро ответил Ковалев.

– Насколько я помню, вы собирались его разговорить, – в голосе московского начальства сквозило недовольство.

– Да не еби ты мозги, товарищ полковник! – взорвался Ковалев. – Сам-то сидел в молчанку играл.

Брагин на резкий тон не среагировал:

– Задерживать его прежде времени была ваша инициатива, товарищ полковник, – вкрадчиво проговорил он. – И разговорить его обещали вы. Так что это целиком и полностью на вашей совести.

– А ты, значит, соскочить решил? – зло процедил Ковалев. – Ну и фрукт же ты, Брагин.

– Ваш стиль общения, Александр Семенович, я тоже отражу в отчетах, – пообещал полковник. – Правда в том, что вы и ваши люди не умеют работать. В Москве уже осведомлены о поимке преступника. Вы обещали результат, так давайте этот результат.

Брагин развернулся и спокойно пошел по коридору. Ковалев проводил его ненавидящим взглядом.

– Гондон штопаный, – зло буркнул он под нос и повернулся к Липягину. – Ты его слышал? Давай применяй все свои таланты, но вытряси из Чикатилы этого признательные. И делайте что-нибудь. Найдите тетку, со слов которой картинку рисовали, пусть опознает. Экспертов подключите, пусть с анализом крови разбираются. Только не сидите.

Кассета в импортном диктофоне крутилась с тихим шелестом. Чикатило сидел на нарах и старался не смотреть на журналистку. Но взгляд его нет-нет да возвращался к вырезу на ее кофточке и кулону-лезвию на груди.

– Смысл жизни в том, чтобы оставить след на земле. Любому делу – работе, учебе, творчеству – я отдавался целиком, пока у меня не отбивали охоту…

Голос Чикатило звучал ровно, но давалось ему это с большим трудом. Взгляд словно магнитом возвращало к подвеске на груди журналистки. От вида посверкивающего, пусть и ненастоящего, лезвия на нежной коже перед внутренним взором сами собой всплывали картины из прошлого.

…Лес. Ночь. Чикатило склонился над трупом и кусает женскую грудь…

– Били по рукам и по мозгам, – ровным ничего не выражающим тоном продолжал он. – Меня выгоняли с работы, из жилья – на вокзалы, в электрички, в командировки.

…Вокзал. Скамейка в зале ожидания. Шлюха делает ему минет, а он мнет в руке платочек…

– А я человек домашний, деревенский. – От последнего воспоминания голос его чуть заметно дрогнул. – Люблю семью, уют, детей… В силу своего характера – замкнутого, робкого, стеснительного, особенно в детстве, – я не смог приспособиться к этому обществу, жил своей жизнью. Не мог найти ответы на вопросы, которые меня мучили. И по сексу, и по семейной жизни. Сейчас эти вопросы правильно решаются, а раньше одно их упоминание считалось позором.

Журналистка слушала его завороженно, с неподдельным интересом. То ли не замечала она взгляда Чикатило, сверлящего ее декольте, то ли не хотела замечать.

– Какие черты вашего характера вы считаете главными? – спросила она. – Вы человек общительный или сдержанный, скрытный?

– Черты характера, свойственные мне…

Чикатило снова зацепился взглядом за кулон-лезвие на груди журналистки. Из памяти, словно в калейдоскопе, посыпались одна за другой картинки…

Нож входит в женское тело…

Он вгрызается в труп, по лицу его стекает кровь…

Он бьет ножом одну женщину…

Другую…

Вырезает глаза…

Чикатило сглотнул, отвел взгляд от груди журналистки, заговорил мягко:

– Свойственные мне черты: открытость, искренность необъятная, доброта. А замкнутость, отчужденность – это напускное, под влиянием окружающей неблагоприятной агрессивной среды.

Чикатило сидел на стуле напротив Липягина и спокойно разглядывал майора. Липягин был раздражен, это бросалось в глаза.

– Я так понимаю, гражданин Чикатило, что правду вы говорить отказываетесь? – спросил он.

– Я уже все вам сказал. Вы говорите о страшных вещах, но я не понимаю, почему вы говорите о них со мной. При чем здесь я?

– При том, что против тебя доказательств вагон и две тележки, – в голосе майора звучала угроза, но на Чикатило она не произвела никакого эффекта.