Штрафбат - Эдуард Володарский

— Пол-одиннадцатого… — обернувшись, ответил санитар.

— Ой, мне пора… — вздрогнул Савелий.

— Может, на денек останешься? — Света посмотрела на него и вдруг сама прижалась к нему, вздохнула: — Ты меня прости… я как неживая…

— Не могу, Светочка… меня… меня и так расстрелять могут… — забормотал Савелий, а руки его гладили, обнимали девушку, и губы искали ее губы. — Света… Светочка… так хотел тебя увидеть…

Они обнимались и целовались на заднем дворе бани, не обращая внимания на санитаров, которые то и дело выносили баки с грязным окровавленным бельем, курили, громко переговаривались. Где-то рядом взревывали грузовики, что-то кричали друг другу люди, кого-то звали, кого-то ругали.

— Пойдем куда-нибудь… — шептал Савелий, — ну, пойдем… куда-нибудь…

— Савушка, родненький, некуда пойти… везде люди…

— А пошли в лес? — Савелий оглянулся на темнеющий вдали лес.

— Я так устала, Савушка, я не дойду… Ты же говорил, тебе ехать пора…

— Да, пора… небось уже дезертиром объявили…

— Тогда иди… бог даст, еще хоть разок увидимся…

— Да, пойду… а то грузовики уедут…

Но он не уходил, и они продолжали целоваться…

— Ну ты, уродина! — раздался злющий голос почти рядом с ними. — Сам же говорил, тебе на передок к утру вернуться надо!

В нескольких шагах от них стоял шофер Толик.

— Нашел-таки, герой-разведчик, — скривился Савелий.

— Да на хрен ты мне сдался, искать я его буду! — обиделся вконец Толик. — Тебя, дурака, жалко! Загремишь под трибунал, чего тебе будет, не догадываешься?

— Иди, Савва, иди… — Света печально смотрела на него, улыбалась распухшими от поцелуев губами. — Теперь обязательно еще увидимся.

— Почему обязательно?

— Бог Троицу любит…

И они обнялись последний раз, застыли в долгом поцелуе. Толик деликатно отвернулся, покуривал самокрутку.

Утром в командирском блиндаже собрались комбат Головачев, Твердохлебов, Глымов с Балясиным и Чудилин с Лехой Старой.

— Про этот склад надо немедленно доложить, — как бы подводя итог состоявшемуся разговору, сказал Головачев.

— Кому? Зачем? — вскинулся Глымов.

— Начальнику особого отдела дивизии майору Харченко.

— Тю на тебя, начальник! Мы тебе по-человечески рассказали… чтоб помириться, чтоб ты зла на нас не держал за отлучку, а ты…

— Я обязан это сделать, — перебил Головачев. — Я не хочу, чтоб он на меня дело шить начал, как вон… на Василь Степаныча…

— Захочет — все равно сошьет, — усмехнулся Чудилин.

— Это наш провиант! — встрял Леха Стира. — Я его нашел! Весь батальон подкормиться может! А красноперые все себе заграбастают!

— Да еще Харченко по допросам затаскает, — добавил Балясин.

— Да зачем ему докладывать, не пойму? — спросил Чудилин. — Ты, комбат, на свою задницу приключений ищешь?

— Я обязан это сделать, — холодно отчеканил Головачев.

— Да зачем?! — повысил голос Чудилин. — Завтра приказ будет, и погонят нас, куда Макар телят не гонял, — кто про этот склад узнает? Зато батальон хоть чуток сытый походит!

— А если узнает? Любой из батальона брякнет и — такая каша заварится… — Головачев махнул рукой, отвернулся, стал поправлять фитилек в снарядной гильзе.

— Боишься, бывший подполковник? — спросил Глымов.

— Не называй меня бывшим подполковником! — рявкнул Головачев.

— Боишься… — усмехнувшись, констатировал Глымов.

— Ты у нас один такой бесстрашный! А возьмут за жопу…

— Брали, комбат, меня и за жопу, и за всякие другие места… Кто тебе сказал, что я храбрый? Ты че, комбат, в натуре, сдурел? Я не храбрый, я — хитрый. — Глымов с улыбкой смотрел на Головачева. — Мы все здесь хитрые… потому и живы до сих пор.

— Ну, и что вы предлагаете? — прикурив от фитиля скрученную цигарку, спросил Головачев.

— Мы еще пару раз на этот склад наведаемся, отоваримся под завязку, а уж тогда… пиши рапорт красноперым. Так, мол, и так, разведка обнаружила…

Головачев молчал, курил. Леха Стара вдруг сунул руку за пазуху и достал литровую бутылку рома, со стуком поставил на стол.

— Такое дело, комбат, обмыть надо.

— А ну, убери немедленно! — нахмурился Головачев.

— И мое возвращение с того света тоже обмыть требуется, — проговорил Твердохлебов, вытаскивая из кармана шинели алюминиевую кружку. — Давайте посуду, ребятки.

Зазвякали кружки. Головачев взял бутылку, рассмотрел яркую этикетку, покачал головой.

— И много там этого добра?

— Да хоть залейся! — весело ответил Леха Стира, беря бутылку из руки комбата и разливая ром. — Запасемся до конца войны, комбат!

В блиндаж заглянул ротный Шилкин.

— Ого, выпиваете? По какому случаю?

— Василь Степаныч объявился — вот празднуем, — ответил комбат Головачев. — Подходи! Давай посуду.

Шилкин охотно подвинул ящик к столу, сел, протянул кружку. И брякнул:

— Я чего пришел-то… Цукерман пропал.

— Как пропал? — глянул на него Головачев.

— Нету нигде… Мне сказали, я весь батальон обошел, все окопы и блиндажи облазил — испарился Цукерман.

— Вот сукоедина, — выругался Головачев. — Мне еще дезертирства не хватало!

— Да брось ты, комбат, куда штрафнику бежать-то? До первого особиста? — махнул рукой Чудилин. — Небось дрыхнет где-нибудь без чувств от удовольствия.

— Ладно, Василь Степаныч, все хорошо, что хорошо кончается, — сказал Глымов. — С возвращением тебя!

И все стали чокаться алюминиевыми кружками. Леха Стира выпил первым, погладил себя по животу, расплылся в улыбке и вдруг запел:

Давай пожмем друг другу рукиИ в дальний путь на долгие года-а-а…

Снова они шли ходами сообщения, ведущими на нейтральную полосу. Теперь уже четверо — Глымов, Чудилин, Леха Стира и Балясин. Шли гуськом, молча. Медленно наплывал вечер, воздух наливался сумерками, темнело, и словно опускалось ниже осеннее небо. И стояла непривычная тишина. Лишь изредка вдалеке громыхало артиллерийское орудие или слышался гул самолетов.

— Тихо-то как… — бормотал Балясин. — Как в детстве.

— Почему в детстве? — обернулся удивленный Чудилин.

— Не знаю… в детстве всегда особенно тишину чувствуешь… Раз, помню, маленький совсем ночью проснулся — по нужде захотелось. Вышел из хаты — звезд тьма, такие яркие и совсем близко, руку протяни и дотронешься. Всю деревню видно — так светло от звезд. И звенит все вокруг. Я писаю и думаю, что ж так звенит-то? А после понял — это тишина звенит. Понимаешь, мирская тишь звенит… вроде как радуется…

— Чему радуется-то? — требовал конкретики Чудилин.

— Ну, что покой и благодать вокруг… жизнь вселенская…

— Понятно. Поссал и дальше спать пошел? — ехидно спросил Чудилин.

— А чего еще то?

— Тишину послушал бы, — хихикнул Чудилин, — благодать вселенскую.

— Так холодно стало. В августе ночи-то холоднющие… — пояснил Балясин.

— Во-во, яйца отморозить можно, — хмыкнул Чудилин.

— Эх, Чудилин, до чего ты грубый человек, — вздохнул Балясин. — Ну никакой душевности в тебе нету.

— Зато в тебе много — ссышь и заодно благодать вселенскую испытываешь, — парировал Чудилин.

Теперь все негромко рассмеялись.

— Язык без костей — мели Емеля, твоя неделя, — сказал Глымов.

Заморосил мелкий дождик, белесой завесой повис над землей, но охотники за провиантом добрались до склада, заскользили по намокшей глине вниз, к железной двери. Глымов нажал плечом на дверь, нащупал рукой рубильник, зажег свет.

Один за другим бойцы заныривали в подвал, оглядывались. Все на месте. Будто и не уходили. Только обалдевший Балясин крутил по сторонам головой — не верил глазам.

— По-быстрому, по-быстрому, — скомандовал Глымов, и все принялись таскать коробки, банки и бутылки.

Глымов поставил автомат у стены и пошел в глубину подвала, где были ящики с ромом и консервные банки с фасолью и сосисками. Расправив сидор, Глымов кидал в него банку за банкой, и вдруг его словно током ударило — краем глаза он увидел фигуру в серой шинели и серой пилотке.

Глымов замер, боясь шевельнуться, потом медленно повернул голову — шагах в десяти стоял немец с автоматом на шее и держал в руках картонную коробку с пачками сигарет. За его спиной солдат складывал в мешок банки с сосисками. В глубине показался еще один немец и остановился, глядя на Ошмова.

Бесконечно долго смотрели они друг на друга. Немец с автоматом и безоружный Глымов. За спиной, в глубине подвала Глымов слышал приглушенные голоса своих ребят. Немец молчал, все так же держал коробку с сигаретами.

И Глымов молчал, держа в каждой руке по банке с сосисками.

Вдруг немец улыбнулся, нагнулся и поставил коробку на пол. Снял через голову ремень и положил автомат на пол рядом с коробкой, поднял с пола бутылку рома. И опять улыбнулся, жестом позвал Глымова к себе.