Речитатив - Анатолий Постолов

– Мама!

Виолу в этот момент ударила оглушающая, сбивающая с ног сумятица чувств, в голове мелькнула дикая мысль, что этот мальчик – ее ребенок, потерянный на четвертом месяце беременности за несколько лет до встречи с Юлианом, но чудом выживший и спрятанный от нее. И она пошла к нему, протягивая руки и шепча пересохшими губами: «Сыночек, кроха моя…» И в ту же секунду из-за ее спины выскочила высокая женщина в черной лайковой куртке и с птичьим щебетанием бросилась к малышу, прижимая его к себе и что-то строго выговаривая…

Виола сделала шаг в сторону и медленно опустилась на край небольшого постамента, уставленного разновеликими столбиками с бижутерией. Голова ее кружилась. Кто-то над ней произнес: «Вам дурно? Вызвать врача»? Она только качала головой, не в силах разговаривать. Потом мужская рука с золотым перстнем легла на рукоять тележки, в которую она вцепилась, как птица, потерявшая способность взлететь, – обреченно и отчаянно, сдавливая побелевшими пальцами никелированную сетку, и она услышала спокойный мужской голос:

– Как вы себя чувствуете? На вас лица нет.

– Все хорошо, – сказала Виола, повинуясь традиционной американской манере скрывать свои переживания, и беспомощно подняла глаза. Перед ней стоял мужчина в голубовато-сером костюме, со скупой дежурной улыбкой на круглом лице. На его мизинце мерцал золотой перстень с шестиугольным агатом.

– Меня зовут Энди. Я менеджер магазина, – сказал мужчина. – Я за вами уже полчаса как наблюдаю. Вам, считайте, повезло. Вы вовремя остановились. Мне с подобными сценами, к сожалению, приходилось сталкиваться не один раз. Мы это явление называем «нордстромания». Почему-то случается почти всегда с женщинами… Просто какая-то болезнь, а может быть, попытка сбежать от реальности. Я все же немного психолог по роду работы… Хочу дать вам совет: сходите в кино, развейтесь… Какой-нибудь легкий триллер или глупая комедия – самое милое дело. Иллюзия кино вам обойдется намного дешевле, чем иллюзия вещей, за которые, судя по вашему выбору, надо было бы уплатить несколько тысяч…

И с этими словами он снял с ее плеча сумочку – темно-красную Палому Пикассо, к застежке которой была приторочена яркая магазинная бирка, и помог Виоле подняться. В ее глазах дрожали слезы. Только сейчас до нее дошло, что, выскочив из машины со связкой ключей в руке, она забыла на сиденье свою сумочку с деньгами и документами и двигалась с тележкой не к кассе, а к выходу, плохо понимая логику своих действий. Там, у выхода, ее скорее всего бы арестовали за воровство. Она находилась буквально в нескольких шагах от «дороги в ад», и только ребенок, с которым она встретилась глазами, спас ее от последнего шага, будто был послан к ней из ее прошлого во спасение, как ангел, которого это прошлое материализовало, чтобы через миг забрать в светлые палаты отверженных и отторгнутых от мира сего.

Чакона

Домой она доехала вконец обессиленная, остановившись по дороге, чтобы выпить чашку кофе. Она зашла в полутемную прихожую, на ходу снимая с себя кольца, сбрасывая туфли и одежду и, когда дошла до ванной комнаты, была уже совсем голая, только крестик оставался на ней. «В душ… скорее в душ», – пробормотала она, пытаясь расстегнуть замок цепочки, пальцы соскальзывали… Она стояла перед зеркалом, разглядывая свое изможденное лицо, размытые следы туши под глазами, спутанные волосы на лбу… Наконец замочек расстегнулся, и она, прежде чем положить крестик на мраморную плиту умывальника, отметила мельком, что надо бы подбрить подмышки, и уже напоследок рассеянно оглядела себя в зеркале. Она заметила какую-то несуразность, ассиметрию в своем отражении и, еще не очень понимая, в чем дело, с недоумением, присмотрелась к плечам и тихо ахнула, а губы прошептали почти беззвучно: «Только не это…»

На ее плечах явно были два синяка, оставшиеся от рук Варшавского. Причем на левом плече, возле ключицы, иссиня-бурое крабовидное пятно уже расплылось до размера квотера, на правом – пятнышко было поменьше и побледнее, напоминая выцветшую кляксу из детской тетради.

Она с каким-то беспомощным отчаянием начала тереть это маленькое пятно, словно избавление от него давало путь к спасению, высвечивало щелку в запутанном лабиринте, прошмыгнув в которую можно себя спасти. «Как пригвоздил… – промелькнуло у нее в голове, и в ту же секунду она вздрогнула как ошпаренная – Юлиан!»

– Только не это, – произнесла она вслух. – Что мне делать, Господи, помоги…

Она вдруг совершенно ясно осознала безысходность ситуации: спрятать эти следы от Юлиана не было никакой возможности… Она мысленно перебирала варианты спасения: скрыть синяки под тесемками нижнего белья, сказаться больной, простуженной, спать в пижаме в эти душные ночи, запирать дверь в ванную, чтобы он ненароком не зашел, ложиться в постель, когда он уже заснет… Она хваталась за воображаемые хрупкие соломинки, пустышки и чувствовала, как вместе с ними идет ко дну, потому что ее мужчина непременно бы оголил это плечо и это место у ключицы, которое он любил целовать; и она закрыла глаза и подумала, что есть прекрасный выход из положения: подняться на крышу и оттуда прыгнуть на плиты тротуара лицом вниз, плашмя…

«Господи, придумай что-нибудь, спаси меня, – прошептала она, скрестив руки и закрыв синяки ладонями. – Ты же подарил мне этого ребенка, пусть не моего, но он меня спас, Господи». Она запрокинула голову и попыталась сосредоточиться. «Не впадай в панику, девочка, – сказала она себе. – Выход есть, и только ты должна его найти… Думай, думай…» Она отчаянно пыталась зацепиться за мысль, блуждающую где-то рядом, но ускользающую, будто рыбешка из рук… «Что-то, связанное с машиной, – сосредоточенно сказала она, наморщив лоб. – Машина… Авария?.. Нет, что-то другое… Вот!»

Она вдруг вспомнила, как недели три назад, выходя из машины в подземной парковке, не смогла полностью открыть дверь, потому что чужая машина оказалась запаркованной слишком близко; дверь спружинила, когда она уже поставила обе ноги на пол гаража и острым верхним углом царапнула ее по плечу, слегка повредив блузку. Потом вечером она увидела едва заметный красноватый след в этом месте. Как раз там, где теперь виднелся жуткий расплывшийся синяк.

«Значит, вот что произошло… Я поставила машину и открыла дверь… и вдруг пчела залетела внутрь, я страшно испугалась, рванулась… и, выскакивая из машины, углом двери оцарапала себе плечо. Сильно оцарапала? Да… очень сильно. Понимаешь, Жюля, я ведь трусиха, это я притворяюсь сильной… Я трусиха, я с детства боюсь пчел… А это была …. нет, это был шмель, огромный, со злющими глазами… и я просто в панике так рванулась в сторону, что плечом напоролась на угол двери и кровь…»

Она стояла перед зеркалом с глуповато-счастливой блуждающей улыбкой, непохожая на себя, увидевшая себя такой, какой мы бываем в минуты особо сильных эмоций, искажающих нас, делающих простоволосыми, босыми холопами нашего страха, готовыми бросить кровавый комок своего сердца на жертвенный алтарь ради того, чтобы освободиться от этого страха, спасая своих любимых и тем самым спасая себя.

И она с той же обессиленной, будто прилипшей к лицу улыбкой приблизила свою правую руку к плечу и со всей силы, впившись ногтями в синюю отметину, рванула руку книзу, к соску. Сразу кровь проступила горячими пунцовыми кляксочками… и она, подвывая от боли и жжения, наклонила голову, рассматривая это месиво, напоминающее звездное скопление с огромной разлетающейся туманностью в центре.

Потом она открыла холодную воду, встала под душ и уже с затихающей радостью смотрела, как бегут по телу розовые потеки… Шум льющейся воды заставил ее уйти в забвение, и перед ней замелькали картинки, выхваченные внезапной шоковой памятью бог весть откуда, из неразрезанных страниц книги встреч и расставаний. Она вспомнила эпизод своей ленинградской юности. Ей было лет пятнадцать, и однажды она с подружкой попала в клубный драмкружок, где шла репетиция. Подружка убежала с кем-то шептаться, а она тихонько пробралась к последнему ряду и присела на самый краешек потертого плюшевого стула, стоявшего в проходе. Там был хороший обзор, и она смотрела, как двое заспанных парней вели невнятный диалог на маленькой сцене, задник которой был заставлен перекошенными пюпитрами, щитами от старых декораций и прочей пыльной атрибутикой. Сутулый мужчина в очках, руководитель студии, нервно кричал с первого ряда: «Не останавливайся, Митя, забыл – импровизируй, главное не останавливайся. Публика – дура! Я тебе это сто раз уже говорил!» А потом на сцену поднялся красивый парень в модной кожаной куртке, и какая-то девушка, помахав ему рукой, уселась в первом ряду рядом с руководителем и вся выгнулась, подавшись вперед… Ее облегал тугой свитерок из вискозы, и ее фигура эффектно светилась в дымных лучах направленных на подиум прожекторов. Парень, улыбнувшись ей, начал читать стихи. И Виола тоже подалась вперед, положив свои руки на колени, но не плашмя, а как пианист на клавиатуру, изогнув кисти и упираясь пальчиками в подол своей юбки, натянутый будто холст на подрамнике. Она во все глаза смотрела на парня, на его губы – ей страшно хотелось не пропустить ни одного слова. Эти стихи ее словно заворожили. И в какой-то момент она вдруг поняла, что парень со сцены читает стихи не своей пассии в первом ряду, а ей, сидящей в самом конце, в проходе… И другие это тоже поняли, стали оглядываться на нее… Она поймала сначала недоуменный, потом злой взгляд девушки с первого ряда, а парень на сцене, словно завороженный, не сводил с нее глаз, пару раз сбился и, краснея, исправился, всё так же глядя поверх всех на нее одну.