Дело о полку Игореве - Хольм Ван Зайчик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О чем говорить с мужем, когда он чуть живой от усталости? Ни о чем. Щебетать о чем придется, — хотя бы для того, чтобы был предлог ходить за ним, как собачонка, пока он переодевается, пока умывается… «А сегодня такой смешной был казус в зале редких рукописей… Ты знаешь, я когда читала этот манускрипт, вот что про Ордусь подумала… И ты понимаешь, я останавливаю „тариэль“, открываю окошко, спрашиваю: в чем дело? — а он… В душ нырнешь?» Конечно. «Полотенце подать?» Там уж приготовлено. «Хочешь, я тебя вытру?» — «Жанка, я тебя стесняюсь!» — «Ну и пожалуйста», — она немного картинно надула губы и вышла из ванной. Нет, все-таки мужчины сумасшедшие. Стесняюсь…
Зажгла свечи. Вынула первую бутылку и поставила на стол. Придирчиво оглядела комнату напоследок — вроде все в порядке.
Взбодрившись и несколько ожив после душа, Богдан добрел наконец до столовой и замер. — Жанна… — восхищенно пробормотал он. — Любимая моя, чудесная моя Жанна…
Ее глаза счастливо, самозабвенно сверкали.
Они уселись за стол, и Богдан протянул руку к бутылке. Из прихожей снова раздался осторожный скрежет ключа.
Жанна помертвела.
— Господи, — встревоженно пробормотал Богдан, а услышав звук открываемой двери, бросился навстречу неведомой опасности. «Где пистолет?»
Пистолет не понадобился.
Потому что в прихожей стояла, заложив руки за спину, чуть наклонив голову, в темно-сером, сильно приталенном дорожном халате — Фирузе. Похорошевшая, смуглая, родная.
— Господи… — обалдело повторил Богдан. — Фира!
Она серьезно, выжидательно смотрела на него немного исподлобья своими огромными, темными и бездонными, как среднеазиатская ночь, глазами.
— Жанночка, — с восторгом крикнул Богдан, повернувшись в сторону гостиной, — иди скорей! Это Фира приехала!
Он обнял ее, зарылся лицом в черные, как смоль, немного встрепанные волосы, пахнущие дождем и дорогой. И женой.
— Как кстати, Фира, — забормотал Богдан, гладя влажную, жесткую спину дорожного халата. — Как кстати… А мы тут с Багом на этой седмице опять Родину спасли… Теперь вот свободный вечерок выдался, Жанночка «Гаолицинского» купила… Проходи скорей!
Старшая жена вынула правую руку из-за спины и с отчетливым мускульным напряжением протянула навстречу мужу. Богдан, отстранившись, пригляделся: Фирузе держала тяжеленную плеть.
— Господи… — пробормотал Богдан в третий раз. У него даже ноги обмякли; он ничего уже не понимал.
— Я плохая мать, — негромко сказала Фирузе. — Я бросила малышку в доме деда на целую ночь. И я плохая жена, потому что прилетела, не спросясь тебя. Но я так соскучилась, Богдан! — со страстным придыханием выговорила она. — Так измучилась! Каждую ночь вижу тебя во сне, каждую… Я просто не могла больше терпеть. Прости. Можешь меня отхлестать, но… возьми меня сегодня на ложе. Завтра в семь двадцать у меня обратный воздухолет[59].
Богдан отступил на шаг — и лишь тогда увидел, что Жанна тоже вышла в прихожую и стоит, прислонившись к косяку двери, и смотрит на него. Не на Фирузе. На него.
И он увидел ее глаза.
Мгновением позже жены уже целовались, ровно любящие сестрички. Но Богдан чувствовал, что Жанне не по себе. И он, начиная ощущать смутную тревогу, уже догадывался, почему.
Но не догадывался, насколько.
Эпилог
Баг, Богдан и другие хорошие люди
Александрия Невская,
23-й день восьмого месяца, средница,
поздний вечер
— …И позвольте вам заметить, милейший господин Лобо, нам было приятно, неимоверно приятно иметь с вами дело! Правда, Сэм? Я, например, как увидел вас, так мне и стало неимоверно приятно. Вы знаете, как это бывает: встречаешь человека и понимаешь: будет очень, ну просто очень приятно, а на иного разок глянешь — и уже достаточно, больше и глядеть не хочется, ну совсем, напрочь отворачиваешься, когда встретишь — такой он поганый и дрянной, этот человек. Вы меня понимаете? И я вам говорю: нам всегда будет приятно иметь с вами дело, а уж в том, что такие случаи будут представляться там и сям, вы не сомневайтесь…
Баг рассеянно кивал; в голове были совсем другие, грустные мысли. Но ни к чему не обязывающая, беззаботная болтовня Люлю действовала как-то успокаивающе, даже убаюкивающе: с тех пор, как они встретились на углу Лигоуского проспекта, нихонский князь не закрывал рта ни на миг, то и дело оборачиваясь к своим спутникам, то налево, то направо, будто бы ожидая одобрения своим словам, — и Дэдлиб, покуривая длинную и тонкую сигару, с завидным терпением и регулярностью ему поддакивал, а Тальберг сигнализировал о своем согласии через раз — все больше жестами.
Вечер плотно лег на Александрию, и прохладное дыхание ночи уже запускало постепенно свои легкие пальцы в складки халата; Баг невыносимо устал. И даже рад был идти вот так — бездумно слушая разглагольствования гокэ, глядя на чуть отуманенные моросью фонари и черное небо, никуда не торопясь и ощущая подмышкой приятную тяжесть завернутой в плотную бумагу бутылки эрготоу.
Кажется, дело было окончено, сделано. И все же — ощущение какой-то тягостной незавершенности не покидало Бага. Пожалуй, первый раз в жизни он не чувствовал, что поставил точку. Что со спокойной душой закрыл файл и отправил его в архив. Потому что точка поставлена не была. Точку предстоит поставить другим, не ему. И только тогда дело закончится. Только тогда. А до этого — пройдет еще время…
Они вышли уже на угол Проспекта Всеобъемлющего Спокойствия и улицы Малых Лошадей — отсюда до харчевни Ябан-аги оставалось всего ничего: полсотни шагов, и ты уже внутри, в полумраке трапезного зала, и внимательный хозяин уже расставляет на столе перед тобой закуски и — чарки, острым оком разглядев увесистую емкость в бумаге. Баг уже открыл было рот, чтобы пригласить Люлю и его спутников, с коими успел так сблизиться за эти два дня, пропустить наконец, как они выражаются, по стаканчику, но вдруг увидел останавливающуюся неподалеку повозку такси.
Задняя дверца повозки открылась, и на тротуар ступила Стася. Легкая, тонкая в талии, воздушная, невесомая Стася, почти прозрачная во влажном свете фонарей… Баг остановился — Люлю тоже запнулся и встал, Дэдлиб, едва слышно чертыхнувшись, уперся ему в спину, Юллиус булькнул фляжкой… Баг смотрел на Стасю и чувствовал, как невыразимо приятное тепло, столь редко им в этой жизни испытанное, заполняет все его существо; родившись где-то в глубине груди, оно сделало голову пьяняще легкой, а мысли — невесомыми, хрустальными.
И, верно, почувствовав его взгляд, Стася увидела Бага и робко, потом — смелее улыбнулась ему. И шагнула навстречу.
— Извините меня, драгоценные преждерожденные, — сказал Баг в наступившей тишине, — извините, но мне, кажется, пора. Меня ждут.
Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
24-й день восьмого месяца, четверица,
утро
Выспаться Богдану так и не удалось.
Они с Фирузе поднялись спозаранку, наскоро выпили кофе. Дверь в комнату Жанны была плотно закрыта, изнутри не доносилось ни звука, и Богдану оставалось лишь Бога молить и надеяться, что младшая жена покойно почивает.
Фирузе не отходила от него ни на шаг.
— Плетку забери и выброси, — попросил Богдан перед тем, как выходить. Она отрицательно помотала головой и сказала благостно и умиротворенно:
— Еще вся жизнь впереди.
Сегодня в ней и в помине не было той всполошенной нервности, того надрыва, с которым она вошла вчера. Женщина была счастлива, каждой клеточкой тела спокойно и благодарно счастлива — и это любой мог разглядеть издалека и с первого взгляда. Она светилась, как розовый бумажный фонарик, внутри которого горит свеча.
Богдан отвез ее на воздухолетный вокзал, подождал, пока она, помахав ему на прощание, скроется по ту сторону накопительных турникетов — а потом бегом бросился к «хиусу» и погнал повозку так, как никогда не гонял. Только визжали покрышки на мокром покрытии, развешивая следом мутные облака водяной взвеси.
Первое, что Богдан, вбежав домой, увидел — это стоящий посреди прихожей чемодан, с которым два месяца назад перебралась сюда Жанна.
Сердце у Богдана упало.
Жанна, неестественно спокойная и сосредоточенная, сидела в кресле подле чемодана — в светлом осеннем плаще и уличных туфлях.
— Ты куда-то собралась? — бодро и безнадежно спросил Богдан. — Дождик на дворе…
Она встала.
— Я ухожу, Богдан, — произнесла она очень ровно и очень напряженно; чувствовалось, что слезы у нее совсем близко. — Совсем ухожу. Я даже думала уйти, покуда тебя нет — чтоб не реветь у тебя на глазах. Но это было бы, как у вас говорят, не по-людски. «У вас», — услышал Богдан. Снова: «у вас», а не «у нас».
