Лёха - Николай Берг

Лошаденция действительно привела к воде — небольшому прозрачному ручейку, который, продираясь по лесу, намыл из‑за всякого лесного хлама разного размера бочажки. Животина стала пить воду аж со стоном, аж вздрагивала всем телом.

— Что дальше делать будем? — спросил Лёха Семёнова, аккуратно умывавшегося из того же бочажка. Тот не спеша закончил умывание, попил водички, потом ответил:

— В ближайшей деревне махну лошадь на харчи. Много за нее не дадут, заморенная. Да битая впридачу, но это дело поправимое, а нам и харчей не пуды нужны. Бензина, конечно, не раздобудем, ну да не бары мы, пешочком оно и спокойнее.

— А если немцы в деревне?

— Ты же сам видел, не во всех они деревнях сидят. Выберем ту, что поспокойнее. А если не захотят меняться — пойдет кобылка с нами, она немного в себя придет — в ходу и тебе не уступит. А уступит… Ну тогда мы ее на мясо. Конина съедобна, нам надолго хватит, было б где нажарить.

— Тех, что на телеге — так и оставим? — не удержался Лёха.

— А что ты предлагаешь?

Менеджер хотел было ответить, но удержался. Землю рыть у него получалось плохо, когда послали его с лопатой углубить воронку, копать в итоге все равно пришлось буряту да дояру. И у них это ладилось как‑то легко и с виду — запросто. Потому выходило, что предложив похоронить почему‑то именно этих ребят, ни с того, ни с сего выбрав их из сотен таких же, Лёха просто взвалит работу на тех, кто копать может — Середа с дыркой в ладони тоже в это дело не годился, вот и получалось, что проявив благородство, менеджер просто заставит работать бурята с дояром.

— Ты, парень, нынче на войне. А на войне убивают. Тысячами. И главная задача тут — убивать. До смерти. Не убьешь ты — убьют тебя. И это — главная работа. Так понятно? — глядя ему прямо в глаза, с расстановкой спросил колхозник.

— Понимаю — понуро ответил потомок.

— А раз понимаешь, держи хвост пистолетом! Троих закопать — это час работы, даже если мелко рыть. Мы за час пару верст отмахаем. Вот и смекай, что нам полезнее.

Менеджер глубоко и печально вздохнул.

— Городские — с легким оттенком сильного превосходства сказал буряту колхозник.

Тот молча кивнул, копаясь в одной из многочисленных немецких торб.

Пока скотинка пила воду, вливая ее в себя словно в бездонную бочку мужики рассмотрели лошадью рану — так же старательно и серьезно, как до того обрабатывали дырку в ладони артиллериста, почистили, смазали чем‑то и присыпали порошком, проконсультировавшись по поводу немецких надписей на склянках с знатоком германского языка. Лошадь все это терпеливо перенесла, словно понимала пользу для себя. Дальше нашли полянку, где кобылку пустили попастись, спутав из предосторожности ей передние ноги, дояр подхватил винтовку и исчез, убыв на разведку, а троица осталась караулить животное и ждать результатов.

— Надо черстветь душой. Нельзя эмоции в себе допускать — словно продолжая давний разговор, сказал Середа.

Бурят презрительно фыркнул, показывая всем своим видом, что категорически с этим утверждением не согласен. Артиллерист минуту–другую словно бы боролся с собой, потом словно в холодную воду кинулся, решительно заявив:

— Я не трус. Но меня такое до усрачки пугает. В бою погибнуть — пустяк, не страшно, але вот так — жутко. И что хотите, можете говорить. У меня мороз по коже, как представлю, что лежишь, знаешь, что хана, сегодня товарищ слева помер, товарищ справа — вчера похолодел и стонать перестал. А ты лежишь и знаешь, что никуда тебе не уползти. И днем мухи с комарами. А ночью — сырость и холод. И постоянно знаешь, что все, тут в этом сраном лесу твоя жизнь молодая и кончится. И мало того, что кончится, так твое тело, мяско с жирком, глаза стекленелые будут жрать всякие эти… Вороны там разные, хорьки… И эти, что мушиные диты. И все твои радости, мысли, чувства — все только для корма опарышам этим. Для того папа с мамой растили.

Артиллериста передернуло от омерзения. Помолчали. Потом он продолжил:

— И будешь так вечно валяться, сначала как скелет в лохмотьях, потом череп отломится и с телеги скатится как мяч. И как не было тебя. И найдет если кто в этой глухомани — кому это интересно, что был вот такой хороший человек, интересный, веселый, девушки любили, а осталась куча костей и тряпок никчемных…

Лёха кивнул. Середе удалось очень образно и точно передать в понятных словах именно то, что чувствовал и сам менеджер.

— Намда бy гомдыт, энэтнай тиимэ бэшэ даа! — непонятно выговорил Жанаев. Потом спохватился и, явно волнуясь, пояснил по–русски:

— Извины, не так эта. Не правата твоя. Мы — мужчыны. Дело так — дом защищать. Положено — нашел он с облегчением подходящее и понятное слово.

— С этим не спорю. Но мне от того, что видел — жутко — сбавляя температуру высказывания, устало пояснил артиллерист.

— И мня тоже в страхе — кивнул бурят.

— Да ну? Я думал, ты как из камня сечен — удивился неподдельно Середа.

— Мясо. Живой! — потыкал себя пальцем в щеку бурят. Видно было, что ему трудно от волнения подобрать подходящие слова на чужом языке, тем более, что говорить надо было о вещах необиходных, о которых и вообще говорить было не очень принято, но тут, как старший, он должен был объяснить этим младшим по возрасту и по жизненному опыту, то, что, в общем, они должны были бы знать и сами. Что мужчина для того и создан, чтобы у него была семья и дом и свою семью и свой дом мужчина должен защищать, если припрется кто злой и жадный до чужого добра, потому как злой чужой ничего хорошего не даст, а твое отнимет. И для защиты надо с другими мужчинами своего рода и племени действовать вместе, потому, как в одиночку воин не выстоит. Разве что только какой былинный. А обычным — надо вместе. И война — это мужское дело и потому бурят с неодобрением смотрел на женщин в военной форме, хотя когда у него сильно болел живот, и его привезли в лазарет — резала его и удаляла что‑то опасное под названием «аппендицит» статная светловолосая красивая доктор. Хороша была доктор, Жанаев бы ее с радостью второй женой взял, но все равно считал, что воевать — дело не для женщин. Потому что на войне — очень страшно. Так страшно, что хоть вой волком. Но — нельзя. Просто потому, что ты мужчина и война — твоя работа. Потому свой ужас надо сдерживать, иначе сдохнешь зря — видел Жанаев как впустую и глупо погибали под бомбами и в бою запаниковавшие, потерявшие голову люди. А зря ему погибать нельзя — у него есть дом и семья и он должен был к ним вернуться. И ужас — тоже враг, тоже мешает и губит. Объяснить это было трудно, потому бурят волновался, путал слова и понимали его с трудом. Но все‑таки — понимали. Может быть и потому еще, что говорил он правильные вещи, исконные. Заложенные природой в мужскую программу, как про себя определил Лёха. Середа тоже кивнул, когда вымотавшийся, словно камни таскал, Жанаев выговорился, на что ушло уйма времени. Даже лошадь, наконец, нажралась и улеглась поваляться посреди нескушанной травы.

Обоим горожанам стало чуточку полегче. То, что каменный с виду азиат тоже боится, то, что им с Семёновым все‑таки страшно, и они так же ощущают всю окружающую жуть — немного радовало даже.

— Вот, дикий человек Маргадон — а и то, как человек — про себя сказал Лёха и кивнул своим мыслям. И реалистичная картинка жуткой одинокой гибели умирающего раненого с ампутированными ногами как‑то поблекла, стала не такой стереоскопичной, режущей, появились другие мысли, отгонявшие жуть на периферию сознания. Например, захотелось поесть. Без Семёнова как‑то это показалось нехорошо, потому сделали тихий аккуратный костерчик и не спеша сварили очень жиденький супчик, потратив остатки провианта.

Когда суп был готов — даже, пожалуй, трижды готов и уже вечереть стало, появился, наконец уставший лазутчик. Вид у него был хмурый и какой‑то непривычно потерянный.

Боец Семёнов

Товарищи помалкивали, не лезли с вопросами, только поглядывали вопросительно, хлебая по очереди пустой супчик. Видели, что не в себе вернувшийся с разведки, потому давали время в себя обратно придти. Было б что опасное — так уже бежали бы по лесу, а раз сидят, супчик не торопясь хлебают, то что‑то другое. Это как раз и озадачивало, потому, как все трое знали — вывести выдержанного крестьянина из равновесия сложно. Проявил уже себя Семёнов так, что вполне заслуженно стал если и не командиром маленькой группы, то уж вожаком — точно. Ну как минимум старшиной группы.

И сам боец это чувствовал, знакомое это было ощущение, дома такое было, когда главой семьи стал. Домашние могли и поворчать и покапризничать, но как что сильно важное было — тоже вот так же поглядывали, выжидая, что разумное скажет старший в семье, глава. И сейчас спутники очень напомнили семью, только, конечно, жена и дитя посимпатичнее были, можно было и полюбоваться, душой отдохнуть, а тут глядя на осунувшиеся щетинистые физиомордии товарищей, сразу в голову лезло, что жрать нечего совсем, последнюю еду, для объема сильно разведенную кипятком доедают, ночи холодные, а ни одной шинели на четверых, и с оружием мышкины слезы, и с оружием — и особенно с патронами. А путь долог, и опасностей чертова прорва, начиная с вездесущих фрицев и кончая простой простудой, которая в таких условиях не то, что из строя вывести может, а и в землю уложит легко.