На хуторе - Борис Екимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И через подступившие слезы видели бабы в радужном тумане Тимошку – кугу зеленую, молодого да раннего из далекого далека. И песни его – сладкая отрава, голова от них кругом, как и прежде.
– Тимоша…
Счастливый Тимофей Иванович замер посреди двора. Бабы кинулись к нему, усадили за стол. И покатилась гульба.
К полночи, устав от вязания, вышла во двор Шураня и услыхала песни. Голос мужика своего она, конечно, сразу признала и твердой стопой направилась к Чурихе. А там пели и плясали.
Девки, пойте, девки, пойте,Девки, веселитеся.Три копейки вам цена,Хоть вы разорвитеся.
Хрипловато припевал Тимофей Иванович. А ему в ответ Дора Лунякина выводила:
Девки стоят три копейки,А ребята один рупь,Как задумают жениться,Трехкопеечных берут!
Ворота отворились, и встала в полутьме Шураня, руки в боки. Но Тимофей Иванович был пьян, жены не боялся и пропел ей со смехом:
Ах, Шураня, дорогая,Дорожил ведь я тобой.А теперь я дорожу,С кем я время провожу!
И прошелся по двору с приплясом.
Бабы Тимофея выручили. Они обняли Шураню, потянули ее к столу:
– Золото у тебя мужик. Золота кусок… Цены ему не установишь. Ко всему приложенный. Изо всего хутора…
Их усадили за стол парою. Шураня сдалась, выпила стакашек и глядела уже не так строго.
Но пора было и к домам. Стали прощаться.
– Вы пойдете и песняка играйте, – наказывали вдовы, – как бывалоча…
Поехал казак на чужбину далеку,На своем, на боевом коне…
Тимофей Иванович завел, а Шураня, держа его под руку, помогала, подголашивая:
Свою он краину навеки спокинул.Ему не вернуться в родительский да дом!
От вина ли, от песни, словно живой ключ проснулся в груди Шурани. Рука мужа была горячей, голос его молодым, и ночь плыла, словно весенняя, дурманила и кружила голову. Жить да жить…
Легкокрылый ночной ветер нес песню к садам, к тихой ночной речке, где под старой вербою, возле подернутого пеплом костра спал бородатый Шаляпин.
Ему не вернуться в родительский-да дом!
По-осеннему яркий Казачий шлях тянулся в небе. От века по нему уходили с этой земли в края иные, откуда вестей нет.
По этому шляху той же осенью ушел и Тимофей Иванович, умерев от сердца и вина. Так и должно было случиться, рано или поздно.
Тарасов
1
Из райцентра возвращались ночью. В председательском газике сидел управляющий четвертым отделением Талдыкин, и надо было его завезти. И потому свернули с ухабистого грейдера и легко покатили к хутору по ровному, наезженному следу сбоку дороги, по зеленям.
На полпути к хутору, у Терновой балки, впереди замаячили вдруг красные огоньки, и, переключив фары на дальний свет, увидели «Беларусь» с возом соломы.
Увидели и стали нагонять.
– Кто это? – спросил председатель. – Откуда везут? Зачем?
– Не знаю… – недоуменно пожал плечами управляющий Талдыкин. Он и вправду не знал. – Не наш, наверное…
– А чей же? – недовольно спросил председатель, и вдруг его осенило: – Он! Точно, он! Поймали!
И Талдыкин, и главный агроном Нистратов, и даже шофер сразу поняли, о чем речь.
Нынешней зимой, в январе, начали воровать солому. Свезенное к фермам не трогали, видно, побаивались, забирали оставленное в полях. Соседи, из колхоза «Россия», тоже замечали неладное. Время шло, солома пропадала, а вор следа не оставлял. И вот теперь, наконец…
– Ты никого нынче не посылал за соломой? Вспомни? – спросил председатель.
Талдыкину и вспоминать было нечего.
– Никого не посылал, – ответил он, не спуская глаз с тележки, которая подходила все ближе и ближе. И управляющий узнал наконец. – Тарасов… – проговорил он вначале неуверенно, но тут же повторил твердо: – Тарасова трактор. Тарасов.
– Тарасов?! – разом и удивленно выдохнули в машине.
– Догоняй и останавливай! – скомандовал председатель.
Трактор взял правее, позволяя набегавшей сзади машине себя обогнать. Газик пошел вровень с трактором, посигналил и затем, обогнав, остановился впереди, у правой обочины. «Беларусь», не сбавляя хода, обошел машину и покатил вперед. Председатель, уже открывший было дверцу, захлопнул ее и обескураженно глядел на спутников.
– Вот стервец…
Шофер, не дожидаясь команды, тронулся и снова стал догонять вихляющийся зад тракторной тележки.
– Перегони и ставь посредине.
Теперь трактор дороги не уступал. Отчаянно сигналя, газик все же обошел его справа, по зеленям, обошел и остановился в полусотне метров, посреди дороги. Трактор повторил тот же маневр. И не успели в машине опомниться, как прогремели мимо «Беларусь» и тележка и ушли вперед.
– Догоняй и ставь поперек! – разозлился председатель.
Тем временем колея, вильнув, перешла с правой стороны лесополосы на левую и оказалась зажатой между щеткой деревьев и вздыбленной теркой основной дороги, вовсе теперь непроезжей. Трактор шел посередке, и обогнать его было нельзя. Шофер бесполезно сигналил и сигналил, а потом, заметив прогал в лесополосе, кинулся туда, выскочил на ровное поле озимки и пришпоренно поскакал вперед и вперед, с тем чтобы, обойдя трактор, выйти на его колею возле старой птицефермы.
Трактор, конечно, обошли, и намного, и на развилке дорог остановились, дожидаясь его. Председатель и управляющий вылезли из машины и стали глядеть назад, во тьму, силясь увидеть далекий свет фар.
Прошла минута, другая. Торопливо закурили.
– Сейчас, голубчик, придет… – говорил председатель. – Сейчас прискачет. Вот так вот машину ставь, – приказывал он шоферу. – А вот здесь мы. Никуда не денется, остановится.
Трактора все не было. Докурили сигареты.
– Света нет, – сказал шофер. – Куда ж он подевался?
– Может, выключил?
Шофер вернулся к машине и остановил мотор. И теперь уже все вчетвером встали посреди дороги, глядели и слушали.
Рядом, подле наезженной колеи, смутно белел снег и чернели ветки деревьев, но чуть далее, уже в десяти шагах, тонуло все во тьме: и дорога, и поля, голые вязки, и небо – ничего не разобрать. И лишь далеко-далеко, на бугре, на бессонном грейдере два мерклых автомобильных огня шли навстречу друг другу, и встретились, и поползли прочь, все далее расходясь в просторной ночной темени.
– Не слыхать… – досадливо проговорил председатель. – Куда же он девался?
– Да мало ли куда… В лесополосу заехал и встал. В степь свильнул, в балочке схоронился, теперь ищи его.
– Зачем вот ты свернул? – попенял шоферу председатель. – Ехал бы за ним да ехал.
– Как лучше хотелось… Думаю, перехватим. Вот чертяка премудрый, этот Тарасов…
– Да-а… Ну и Тарасов…
– Ему-то чего не хватает?
– Жадность. Готов все проглонуть.
– И проглотит… Ядало здоровое…
– Ох и Тарасов…
На хуторах издавна паспортных фамилий не признавали, и всякая семья носила прозвище, данное кому-то из рода. Всяк знал Рабуновых, у которых бабка Матрена еще в молодости ходила просить к соседям рубанок да назвала его впопыхах рабуном. С того дня стала Рабунихой, а весь род ее – Рабунами. У Курсанов, в давние тоже годы, покойный дед Мосей был курсантом тракторных курсов. У Фетисовых прославился Фетис – гуляка, балагур и песенник. У Казначеевых казначеем был дед при старых еще властях.
Лишь почтальон Фокич знал всех по настоящим фамилиям, но и тот на старости лет стал терять память и порою голову ломал, глядя на конверт, вспоминая и бормоча под нос: «Косихин Николай… Это какой же Косихин… Либо из Юданов?.. Юданичев Николай…»
Один лишь Тарасов прозвища не имел, хотя известен был давно и широко. О семье его говорили просто – Тарасовы.
Если кто-то на хуторах гусей лишка заводил, его спрашивали: «Тарасовых решил обогнать?» Если сена много накашивал, говорили: «Как у Тарасовых».
О самом Тарасове сторонним людям рассказывали много и охотно. О том, как он зараз двадцать вареных яиц съедает, два фунта сала или целого гуся да четвертью молока запивает. А потом сутки напролет может из трактора не вылезать, пашет и пашет. Рассказывали, что косит он траву неотбитой тупой косой, а отбитой ему косить нельзя, потому что при его бычиной силе, замахнувшись, он может волчком крутануться и самого себя подкосить. А тупая коса его сдерживает и бережет. О том, что с трактором он как с живым человеком говорит, и тот его понимает. Многое могли рассказать на хуторах о Тарасове.
А вот теперь стояли и ждали его посреди дороги сам председатель, и управ, и главный агроном. Но в ночной степи не видно было ничего и не слышно. Лишь позади, за спиной, светили желтые огни близких ферм хутора и дома его. И далекий собачий брех был единым звуком в ночном тихом мире.
Поняв, что Тарасова не дождаться, на всякий случай проехали по дороге, посвечивая фарами вправо и влево. Но найдешь ли иголку в непроглядной теми? Доехали до поворота и вернулись, и ругали Тарасова, не жалея слов.
