Преемник - Марина Дяченко

Я чуть усмехнулась — это последнее предположение помогло мне одолеть робость. Чтобы закрепить победу, я улыбнулась шире:

— Прошу прощения, благородный господин… Уж если нам по дороге… Не могли бы вы проводить бедную девушку — а то одной очень страшно…

Губы его чуть дрогнули:

— Тут ты ошибаешься. Самое страшное происходит, когда людей по меньшей мере двое… В одиночестве — значит в безопасности.

Я захлопала глазами, пытаясь освоить его мысль; тем временем лицо его чуть изменилось — и я с удивлением поняла, что он улыбается:

— Хотя — что ж… Не думаю, что нам так уж по дороге…

И пока я пыталась понять, согласие это или отказ, он вдруг предложил мне руку — небрежным и одновременно рыцарским жестом, так что мне ничего не оставалось, как опереться на неё — и мысленно выругать себя за опрометчивость и нахальство.

На один его шаг приходилось почти два моих.

С полей пахло навозом, и откуда-то доносился запах дыма — не то крестьяне жгут старьё, не то разбойники жгут хутора… Я подскакивала по дороге рядом со странным незнакомцем, и мысли мои подскакивали тоже — как телега по разбитым колеям. За один только десяток шагов я успевала увериться в полной глупости своих догадок — ерунда, не он… А потом, искоса взглянув на бесстрастное, изрезанное временем лицо, я покрывалась потом, и ноги становились ватными: «…никто не знает, кто он… Он заклял… заклял…» Небо, вот не хватало мне ходить под ручку со старцами, накладывающими заклятия! Вину-то всегда можно найти… И даже если рядом со мной шагает просто суровый старик, идущий к сыну, страдающий подагрой, не любящий невестку… Упаси небо чем-то его задеть или прогневить. Мало ли…

— Как ты думаешь… — начал он. Я, привыкшая было к его молчанию, так дёрнулась, что рука моя чуть не соскользнула с его локтя. Уши мои тут же вспыхнули: надо же так бездарно выдать свой страх!

— Как ты думаешь, — продолжал он после паузы как ни в чём не бывало, — зачем человеку имя? Имя даётся, чтобы окликать? Эй, ты, такой-то… Чтобы не путаться, когда кто-то на улице кричит «Эй»?

Ничего подобного никогда не приходило мне в голову. Я молчала, надеясь, что ответа и не требуется; он вздохнул:

— А когда некому окликать? Некому звать… Зачем имя? «Как зовут…» А вот никто не зовёт. Нету имени. Забыто.

Я молчала, лихорадочно пытаясь придумать какой-нибудь вежливый, ничего не означающий ответ.

— Каждая собака имеет имя, — продолжал он рассеянно. — Все волки бегают безымянными.

И тут я нашлась:

— А если один волк захочет позвать другого? Ведь как-то он его называет?

Ноги мои, возмущённые глупостью головы, споткнулись три раза подряд. Мой спутник неопределённо хмыкнул. И снова наступило молчание. Мы шагали по дороге, и мир вокруг нас залит был солнцем, и от нагретой земли поднимался пар. Ножны шпаги мерно ударялись о стариково голенище, и я подумала, что вооружённым господам привычнее путешествовать верхом.

Впрочем, очень скоро выяснилось, что как пешеход он куда выносливее меня — шагая с ним рядом, я сначала запыхалась, потом взмокла, потом и охромела; в боку моём нещадно кололо — а он шёл себе, размеренно и легко, равнодушно поглядывая на разлёгшиеся вокруг красоты, на зеленеющие поля и отдалённые рощицы. Я хватала воздух ртом, изо всех сил сдерживая хриплое дыхание, боясь и пикнуть, — а он шёл и шёл, и я десять раз прокляла минуту, когда решилась с ним заговорить.

Потом он о чём-то спросил — что это вопрос, я поняла по интонации, но из-за шума в ушах не разобрала ни слова. Не дождавшись ответа, он обернулся ко мне — и тут же остановился, меряя меня не удивлённым, нет — скорее усталым взглядом.

В глотке моей давно уже пересохло, и потому я ухитрилась только жалобно улыбнуться.

— Вот и я не знаю, — сказал он со вздохом и выпустил мою руку. Отошёл к обочине и сел на серый, до половины вросший в землю камень.

Натруженные ноги мои тряслись; едва переступая, я тоже отошла к обочине и уселась чуть поодаль — на свой дорожный узелок.

— Ты вряд ли его остановишь, — сказал он всё так же рассеянно. — Но попытаться стоит.

По спине моей будто проползла мокрая гадюка. Я вскинула на него глаза — и встретилась с безучастным взглядом прозрачных глаз.

— Я не решил… — продолжал он медленно. — Ты — другое дело… Попытайся.

Светло-жёлтая бабочка, явившаяся невесть откуда, покружилась над его острым коленом и уселась на эфес шпаги. Не глядя на меня, он смотрел в небо, и ноздри его раздувались и трепетали:

— А я не хожу с попутчиками… И меня никто не окликнет. Зачем имя, когда некому звать…

Он дождался, пока бабочка уберётся восвояси, легко поднялся и отправился дальше; я сидела на своём узелке и потрясённо глядела ему вслед.

Он перестал удивляться своей удаче. Впрочем, а только ли удача позволила ему найти в заброшенной Башне единственно нужную ему комнату и совершенно случайно обнаружить тайник? Только ли удача подбила его заговорить со старым сумасшедшим? Случай ли навёл его на обиталище пекаря, бывшего в своё время служителем Трактаном? И вот опять — а удача ли, что в совсем другом месте на другой улице отыскалась мясная лавка, хозяина которой зовут именно так, как звали ещё одного Фагиррового сподвижника?

Впрочем, так называемая удача ни разу не довела дела до конца. Ни сумасшедший, ни пекарь не смогли объяснить Луару, зачем двадцать лет назад Орден Лаш вызвал из могилы всеобщую погибель, поголовную смерть от Чёрного Мора, и зачем Фагирре нужен был Амулет Прорицателя. Луар не мог постичь мотивы Священного Привидения — которые с таким же успехом могли быть мотивами самого Магистра… Либо Фагирры, который почему-то страстно желал заполучить медальон… Либо ещё кого-нибудь, о котором Луар ничего не знал.

Над входом в мясную лавку нарисована была угрюмая розовая свинья. Луар вошёл, с трудом отворив покосившуюся дверь; в лавке никого не было, только сочилось кровью надетое на крюки мясо да слепо смотрела с железного прута отрубленная телячья голова.

С малых лет Луар не любил мясников и мясных рядов на рынке; теперь он поймал себя на равнодушии — голова, раньше вызвавшая бы у него страх и отвращение, теперь казалась такой же деталью обстановки, как стоявший в углу пустой бочонок, как обрывок колодезной цепи, валяющийся под прилавком.

— Хозяин! — крикнул Луар.

Долгое время ответа не было; потом в недрах лавки послышалось приглушённое ругательство, и мясник, низкорослый и плечистый, как дубовый шкаф, вынырнул из тёмной двери за прилавком:

— Что угодно?

Луар молча его разглядывал. Мяснику было лет пятьдесят; его широкие ладони носили следы тяжёлой работы, но лицо вовсе не казалось тупым и равнодушным, какими, по мнению Луара, должны были быть лица всех мясников. Это было нервное озлобленное лицо сильного и страдающего человека.