Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной - Белла Ахмадулина

ОТРЫВОК[282]

Осенью минувшего года я впервые была в том Тбилиси, где нет Чиковани. Где нет Леонидзе. Город, любовно затверженный мной наизусть, но преображенный, искаженный их отсутствием, был мне нов и неведом. Как изменился вид на Метехи!

Но платаны на проспекте Руставели — розовели в честь предстоящей зимы!

Женщина, изогнувшись, освобождала окно от штор и допускала солнце к обилию цветущих холстов, к чрезмерной зрелости желтых роз в просторных сосудах. В огромном свете комнаты — седой, изящно сломанный в силуэте, ненаглядно красивый, шел Ладо Гудиашвили, искоса общаясь со своими творениями. Нежные, причудливые, совершенные в прелести или заданном уродстве, они взывали к нему со стен, толпились и клубились вокруг, но всё же подлежали его власти, и он с неловкостью объяснял простой смысл их доброго значения. Чудеса продолжались, и в их обширном воздухе длилась жизнь прежних, прекрасных участников. Где-то под потолком еще витало дивное бормотание любимого переделкинского гостя [283]— восемь лет прошло с тех пор, как им любовались здесь в последний раз.

Душа моя возвращалась из горя, как из долгого странствия, и разве когда-нибудь отступится она от Метехи?

Тбилиси — назывался этот город, и — что мне было делать — я вновь любила его, как ни одно другое место земли. По поводу любого места земли слух мой дольше страдает от любви, чем зрение. Память зрачков уже освобождается от лиц и пейзажей, а чужой язык еще живет во мне, бурно творится сам по себе, терзая меня близостью и недоступностью. Ни с одной чужой речью не общалась я так долго и близко, как с грузинской. Она вплотную обступала меня говором и пеньем, искушая неловкую славянскую гортань трудиться до кровавых ссадин, чтобы воспроизвести стычку и несогласие согласных звуков и потом отдохнуть в приволье долгого «и». Как мучалась я из-за этой, не данной мне, музыки — мне не было спасения в замкнутости, потому что вода, льющаяся из крана, внятно обращалась ко мне по-грузински.

Но наступала таинственная ночь труда, и эта речь, еще недавно бывшая сильнее меня, лежала передо мной бездыханным подстрочником — бедная, беззащитная и нагая. Теперь от одной меня зависели ее жизнь или смерть в ином языке. С течением времени я научилась мгновенно множить дословный перевод на воображаемую музыку и по подстрочнику именно грузинского стихотворения сразу же определять, с каким поэтом имею дело.

Да, нет счастья надежнее, чем талант другого человека, единственно позволяющий быть постоянно очарованным человечеством. Кроме всей жизни, я помню ночь такого счастья, преувеличенного до чрезмерности синевой зелени за окном и предрассветными соловьями.

1977

ПОСВЯЩЕНИЯ НАНИ[284]

Так я жила-была: не зная,какой была, пока жила.Но знаю: я была не злая.Теснила сердце мне сквознаяс метелью схожая жара.

Холодной бедственной зимоюмой голос так я берегла,что если он еще со мною,то не меж грудью и спиноюберёт исток его река.

Знать, не во мне его начало:вовне и выше, где — звезда.Я пела, если я молчала,не взявши маленького часадля передышки — никогда.

Пусть длится шутка небосводабез вас такая ж, как при вас,вчера такая ж, как сегодня,душа добра, душа свободна,угодно ей воспеть романс.

Звезда потворствует и мучит.Что вечность мне? Мне жизни жаль.Я упущу — звезда получит.Я не о том. Ты, мой голубчик,повремени, не уезжай.

Голубчик мой, голубчик чей-то,какой великий чудный вздор.Сколь тщетны все мои мученья,коль звук, в котором нет значенья,слезами застилает взор.

Не довольно ли нам пререкаться,не пора ли предаться любви?Чем старинней наивность романса,тем живее его соловьи.

То ль в расцвете судьбы, то ль на склоне,что я знаю про век и про дни?Отвори мне калитку в былоеи былым мое время продли.

Наше «ныне» нас нежит и рушит,но туманы сирени висяти в мантилье из сумрачных кружевкто-то вечно спускается в сад.

Как влюблён он, и нежен, и статен.О, накинь, отвори, поспеши.Можно всё расточить и растратить,но любви не отнять у души.

Отражен иль исторгнут роялемсвет луны — это тайна для глаз.Но поющий всегда отворяетто, что было закрыто для нас.

Сколь старинны, а не постарелизвуки пенья и липы аллей.Отвори! Помяни поскореету накидку и слезы пролей.

Блик рассвета касается лика.Мне спасительны песни твои.И куда б ни вела та калитка —подари! не томи! отвори!

Из высшего мрака, из вечности грознойкто смотрит так пристально вниз?Дитя! Не тянися весною за розой!Дитя! Ни за чем не гонись!

Вовек не тянись! Но зимою и летомпред всем, что увидишь, склонись.Земными цветами, заоблачным светомвоздастся тебе. Не тянись!

Что можно добыть — всё пустое, всё мелочь.Безмерно — что можно отдать.Отдай все цветы. Всё отдай, что имеешь.Ликуй, отдавая опять.

Пусть тянутся алые розы за нами,фиалки к ногам упадут.Дары нас настигнут, как песенка Нани,что выпорхнет вскоре из уст!

Дали жизни, прекрасно короткой,и еще, чтоб не вовсе ушли,дали душу и голос, которыйравен смыслу и свету души.

И, пока небеса не отняли то,что дали, — сама расточу.Эта песнь посвящается Нани.Это — песнь, если я захочу.

Мне неведомо: может быть, скороразминёмся. Но если хоть мигмне остался, то всё ж для экспромтаон достаточно долог и тих.

Предадимся любви и влеченью —взять на время и на временаголос Нани: серебряный с чернью,мрачно-алый, как старость вина.

О, нажива: прожить и потратить,песни петь, словно перстни ронять.Труд поющего горла — подарок.Нам осталась забота: принять.

Зорок свет небосвода над нами.Тень грядущего — в бледности лиц.Но какая свобода, о Нани, —обольщать, обожать и шалить.

Так наш дух к расточительству жаден:мы возносимся, падая ниц,чтоб взглянуть на певца с обожаньеми к ногам его лоб уронить.

1978