Взгляни на дом свой, ангел - Томас Вулф

— Ах, да-а?.. Ах-ах! Ах, да-а?

Когда же она наконец с запозданием замечала этот оглушающий поток демонической бессмыслицы и вдруг замолкала, поворачивая к нему растерянное лицо, он разражался диким кудахтающим — «уах-уах-уах» — смехом где-то за гранью рассудка, в горле у него булькало, и он грубо тыкал ее пальцем под ребро.

Нередко Элиза в разгар длинных перенасыщенных воспоминаний вдруг, очнувшись от задумчивого поджимания губ, замечала эту уничтожающую издевательскую насмешку: она сердито хлопала его по протянутому пальцу и, покачивая оскорбленным лицом с поджатыми губами, говорила с невыразимым презрением, которое вызывало у него новые «уах-уах-уах»:

— Послушай, милый! Ты ведешь себя, как деревенский идиот! — А потом, печально покачивая головой, добавляла с подчеркнутой жалостью: — На твоем месте я бы посты-ди-лась! По-сты-ди-лась!

Это качество трудно было с чем-нибудь сравнить; в нем пряталось что-то, более чем заменявшее рассудок; мир представлялся ему комическим бурлеском, и на притворство, лицемерие и интриги этого мира он иногда отвечал сокрушительной идиотичностью своих «уах-уах-уаx». Но он не властвовал над своим демоном — наоборот, демон время от времени брал власть над ним. Если бы эта власть была постоянной и незыблемой, жизнь Люка шла бы под знаком удивительной честности и последовательности. Но когда он мыслил, он мыслил, как ребенок — со всем лицемерием, сентиментальностью и нечестным притворством ребенка.

Его лицо было храмом, где обвенчались красота и юмор,— чуждое и привычное сливались в нем в одно. Взглянув на Люка, люди внезапно ощущали что-то знакомое, словно увидели то, о чем они никогда не слышали, но что было им известно всегда.

В те годы, когда Хелен ездила в турне с Перл Хайнс, она раза два зимой или весной приезжала в Атланту повидаться с ним. Весной они всю неделю гастролей нью-йоркской оперы каждый вечер бывали в театре. Люк нанялся статистом на один спектакль — воином в «Аиде», и до конца недели проходил мимо привратника с заявлением, что он «член труппы — Лукио Гантио».

Он стоял за кулисами, смешно опершись на копье,— его большие ступни развертывались в сандалиях тугими веерами, неуклюжие икры над поножами густо щетинились волосами, тугие штопоры завитков выбивались из-под жестяного шлема; его лицо светилось буйным ликованием.

Карузо, дожидавшийся своего выхода, время от времени поглядывал на него с широкой итальянской улыбкой.

Как тебя звать, э? — спросил Карузо, подходя к нему и оглядывая его.

Д-д-да разве,— сказал он,— вы не знаете в лицо всех своих воинов?

Ты не воин, а черт знает что,— сказал Карузо.

— Уах-уах-уах! — ответил Люк и с трудом удержал палец, потянувшийся к ребрам певца.

На лето он теперь возвращался в Алтамонт и устраивался работать аукционщиком в агентство по продаже земельных участков. Он расхаживал над толпой по повозке, словно на подмостках, подбивая их называть свою цену; приставив ладонь ко рту, он произносил речь, в которой сливались воедино исступленность, страстные уговоры и вольные шуточки. Эта работа его опьяняла. Широко ухмыляясь в предвкушении, толпа плотно смыкалась у колес, а он взывал пронзительным горловым тенором:

— Подходите, подходите, господа! Участок номер семнадцать в прекрасном поселке Лесная Дача: лес от нас, дача от вас. Слушайте, господа: глубина этого чудесного участка, годного под застройку, равна ста семидесяти девяти футам, что оставляет массу места под огород и хозяйственные постройки (растите свою кукурузу на собственной земле в прекрасной Лесной Даче!), ширина участка там, где он выходит на великолепную новую макадамовую дорогу, составляет сто четырнадцать футов.

— А где эта дорога? — выкрикивает кто-то.

— На плане, полковник, где же еще? Можете убедиться — все тут есть, черным по белому. Господа, такой случай выпадает человеку раз в жизни, а вас он сам пинает в задницу. Способны ли вы видеть дальше своего носа? Подумайте, что сделали бы сейчас Форд, Эдисон, Наполеон Бонапарт и Юлий Цезарь. Следуйте этому порыву. Проиграть вы никак не можете. Город растет в этом направлении. Прислушайтесь повнимательней. Вы слышите его? Ну то-то! Новый суд будет построен вот на этом холме, гробовщик и булочник займут великолепные здания из штампованного кирпича прямо над вами. Внимайте! Внимайте! Внимайте! Какую цену вы предлагаете? Какую цену вы предлагаете? Обзаведитесь собственной дачей в прекрасной Лесной Даче на расстоянии пушечного выстрела от всех железнодорожных, автомобильных и воздушных путей сообщения. Избыток проточной воды на расстоянии броска камня и во всex трубах. Наши караваны выходят ко всем поездам. Господа, вам предоставляется неповторимый случай разбогатеть. Недра там богаты всевозможными ископаемыми: золото, серебро, медь, железо, коксующийся уголь и нефть будут обнаружены в огромных количествах под корнями всех деревьев!

— А как насчет кустов, Люк? — завопил мистер Холлорен, владелец молочной и местный магнат.

— Вы пошарьте по кустам, и ее найдете там,— ответил Люк, перекрикивая оглушительный шум.— Ну ладно, майор, вы там, с физиономией! Какую цену вы предлагаете?

Когда аукционов не было, он встречал на вокзале прибывающих туда туристов и приглашал их в «Диксиленд» — его звучный, убедительный голос перекрывал угодливый разноголосый хор шоферов, негров-портье и пансионских мужей.

— Я буду давать тебе доллар с каждого клиента,— казала Элиза.

— Да ладно.

Так скромно. Так великодушно.

— Он последнюю рубашку снимет и отдаст,— сказал Гант.

Хороший мальчик. Когда она летом остывала по вечерам от дневных трудов, он приносил ей из города коробочки мороженого.

Он был напорист, он продавал патентованные стиральные доски, механические картофелечистки, порошки от тараканов, стучась подряд в каждую дверь. Неграм он продавал помаду для волос, гарантированно распрямлявшую самые крутые завитки, и религиозные литографии, на которых в изобилии летали ангелы — белые и черные—и парили херувимы — черные и белые, теснясь у колен беспристрастного и распятого Спасителя. Подпись гласила: «Господь любит и тех и других».

Они расходились, как горячие пирожки.

В свободное время он сидел за рулем гантовского автомобиля (пятиместного форда модели 1913 года), который был куплен в час вдохновенного безумия и занимал теперь добрую половину всех разговоров Ганта,— бесконечный источник поношений, похвальбы и проклятий. Это было еще до того, как все стали автовладельцами. Опрометчивая покупка ввергла Ганта в восторг и ужас, он упивался роскошью своей колесницы и мучился из-за расходов, которых она требовала. Каждый счет за бензин, починку или обслуживание исторгал у него агонизирующий вопль; если садилась шина или случалась мелкая поломка, он бешеным шагом кружил по комнате, проклиная, молясь, рыдая.

— Я не знаю ни минуты покоя с тех пор, как купил его — вопиял он.— Проклятое и кровожадное чудовище— вот что он такое, и он не успокоится, пока не высосет из меня всю кровь, не лишит меня крова над головой и не уложит погибать в могиле для неимущих бедняков. Боже милосердный! — рыдал он.— Это страшно, это ужасно, это жестоко, что на старости лет я должен нести такую кару!

Резко повернувшись к своему расстроенному, виновато молчащему сыну, он спрашивал:

Ну, сколько там стоит в счете? А? — и дико вращал глазами.

Н-н-не волнуйся так, папа,—говорил Люк умиротворяющим голосом, переминаясь с ноги на ногу.— Всего только восемь долларов девяносто два цента.

— Господи Иисусе! — вскрикивал Гант.— Я разорен!.— И, испуская громкие комические всхлипывания, он возобновлял свои метания.

Но было приятно в сумерках или прохладным летним вечером с душистой сигарой в бледных губах развалиться всем длинным телом на заднем сиденье рядом с Элизой или с одной из дочерей и поехать кататься среди душистых лугов или по длинным темным городским улицам. При приближении встречного автомобиля он в тревоге вопил, с проклятиями и мольбами призывая сына быть осторожнее. Люк управлял автомобилем нервно, капризно, прихотливо — его заикающиеся нетерпеливые руки и ноги передавали свое нервное подергивание форду. Он досадливо ругался, в бешенстве ожесточаясь на тормоз, и разражался сердитым «те-те-те!», когда глох мотор.

По мере того как приближалась ночь и улицы затихали, безумие все сильнее овладевало им. Проезжая по длинной крутой улице, затененной густыми деревьями, мимо расположенных террасами домов, он внезапно разражался сумасшедшим смехом, пригибался к рулевому колесу, до отказа нажимал на акселератор, и темнота звенела от его идиотических «уах-уах-уах!», а Гант осыпал его проклятиями. Они мчались вниз сквозь ночь с головокружительной скоростью, и когда они проскакивали через слепую угрозу перекрестков, Люк только смеялся в ответ и на проклятия и на просьбы.