Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

Отец хмурился, внимательно выслушивал дочерей и отпускал их, не отвечая на вопрос. Дочери не обижались на отца – понимали, что Россия важнее поездки в Крым…

Наконец отец сдался и однажды вечером, придя к дочерям, торжественно объявил:

– Едем, едем! Завтра едем в Ливадию!

Дочери не сдержали восторга, закричали радостно:

– Ур-р-ра!

Царь поморщился:

– Чего вы кричите, как солдаты?

Приехав в Ливадию, он вызвал телеграммой в Крым Распутина: наследник без «старца» скучал, плохо спал, у него болели суставы – целебный крымский воздух не помогал. Александра Федоровна была этим обстоятельством удручена, ходила с темным озабоченным лицом, а царь, тот даже отказывался от прогулок по Солнечной тропе, которую очень любил.

Параллельно с телеграммой царя в Питер ушла другая телеграмма – ялтинского градоначальника генерала Думбадзе, который предлагал Белецкому и тогдашнему министру внутренних дел Маклаковву избавиться от Распутина, изрядно уже всем надоевшего.

План Думбадзе был бесхитростен. Распутин на поезде прибывал в Севастополь, там его забирал катер, чтобы по морю доставить в Ялту. По пути катер должен был причалить к «Ласточкину гнезду», где на скале, прилепившись на манер изящного спичечного коробка, на железных сваях стоял картинный, очень живописный замок. Распутину как почетному гостю Крыма этот замок Думбадзе просто обязан был показать по протоколу. А наверху во время показа – столкнуть «старца» со скалы в море.

План был очень простой и наивный, генерал Думбадзе не знал «старца», его интуиции, способности ощущать опасность за десятки километров, просчитывать события не то чтобы до деталей – до микроскопических, совершенно невидимых мелочей.

Если Распутин засечет хотя бы один косой взгляд либо просто что-то почувствует, он ни за что не полезет на верхотуру «Ласточкина гнезда», полюбуется замком снизу, с моря, и даст команду плыть дальше. И все-таки шанс уничтожить «старца» был.

Белецкий тогда не дал хода телеграмме, он вообще оставил ее без ответа, и ялтинский грузин-генерал ничего не предпринял, оставил Распутина в покое.

Об этом Распутин узнал и фамилию Белецкого хорошо запомнил. Хотя у него были к Белецкому свои претензии – слишком уж плотно тот окружает его своими «гороховыми пальто», иногда эти смурные, с вечно озабоченными лицами и мокрыми красными носами люди не дают ему и шага ступить, держат цепко, приходится удирать от них через черный ход.

Раньше филеры грелись у Распутина в прихожей либо на кухне, иногда даже пробавлялись горячим чайком, сейчас он приказал не пускать их в дом – пусть довольствуются подъездом, этого достаточно. Либо вообще кукуют на улице. И жизнь филеров сделалась хуже, совсем плохой.

С другой стороны, «гороховыми пальто» мог распоряжаться <cм. Комментарии, – Стр. 219…мог распоряжаться… генералы…> не только Белецкий, но и генералы Джунковский либо Глобачев. Распутин это тоже знал и при случае недовольно щурил глаза, пощипывал пальцами длинный чувствительный нос.

– Развели паразитов, понимаешь, управы на них нет! Но ничего, ничего-о, – произносил он убежденно, прислушиваясь к собственному голосу, к странной дырявой хрипоте, появившейся в нем, – это была именно дырявость, будто ржавый нож Феонии Гусевой пробил не только его тело, но и его душу, – найдем управу… Дай только время!

Он подходил к иконе и, видя, что огонь в лампаде едва теплится, повышал голос – дырявость усиливалась, превращалась в некое странное сипение:

– Дунька! – И когда в комнате оказывалась крепконогая, круглолицая, крепкозадая проворная Дуня, «племяшка», – рявкал на нее: – Лампадного масла добавь!

Потом становился перед иконой на колени и молился за наследника, за Александру Федоровну, за «папу»-царя, находившегося в Барановичах, в Ставке, за то, чтобы ему сопутствовала военная удача.

Но, судя по тому, что творилось на фронте, молитвы Распутина не всегда доходили до Всевышнего – боевые операции шли с переменным успехом, вернее сказать, часто вообще без всякого успеха: наступления, рывки, которые русские части сделали в первые дни войны, угасли, потери были большие, с фронта в Россию потянулись эшелоны с ранеными, достигли они и Петрограда.

И что еше оказалось особой приметой войны, вызывающей горькое ощущение, – в Петрограде появились безногие солдаты, неумело обращающиеся с костылями, чьи форменные рубахи с погонами украшали серебряные «Георгии» – боевые ордена.

Солдаты эти матерились, угрюмо посматривали на людей, задирали питерских чиновников, попрошайничали и пили. Напившись, плакали, жалея самих себя, товарищей, оставшихся на фронте, и неведомо было им, живы товарищи сейчас или нет, оттуда ведь, как известно, письма не всегда приходят, да и написать не всегда есть возможность: то бумагу на цигарки искрутили, то сосед карандаш украл, то немцы окружили, надо отбиваться – не до писем, стало быть, то вдруг с аэроплана сбросили газовую бомбу… Распутин пробовал разговаривать с такими солдатами, те посылали его матом далеко-далеко, и ничего из этого дружеского общения не получалось, а один – с оттяпанной под самый пах правой ногой – даже замахнулся костылем с насаженным на конец острым железным шипом:

– Пшел вой отсюда!

Распутин не обиделся на этого солдата, вечером помолился за его здоровье, а потом выплеснул из головы, будто помои: чего держать в мозгах постороннего человека? И молился, молился, молился за царя. Понимал «старец»: пока царь жив, пока сидит на своем месте – с ним, с Распутиным, все будет в порядке, потеряет царь трон – и Распутину будет плохо. Может быть, даже хуже, чем самому царю.

Но вернемся к филерам да к Хвостову с Белецким. Что касается филеров, то они, когда Распутин выдворил их из своей квартиры, не растерялись – облюбовали себе чуланчик внизу, в подъезде, рядом с комнатой дворника, который по совместительству был и ключником и привратником, а потом, поразмыслив, взяли дворника вместе с дворничихой, часто замещавшей мужа по части метлы и лопаты, на денежное довольствие. Уж очень начальство стало нервно себя вести, когда дело касалось Распутина. Поэтому ради успокоения чинов с позументом на погонах дворницкую семью лучше было взять на довольствие.

На Распутина же филеры крепко обиделись – выгнал из тепла на холод, будто собак, а простуда у «гороховых пальто» была профессиональным заболеванием, от хронического насморка их не могла вылечить даже могила, так на тот свет они и уходили с красными сопливыми носами.

– У-у, курощуп гнилозубый! Дай только повод либо «добро» сверху – мы тебе живо башку из нагана опечатаем. Свинцовую дулю точно между рогов влепим, чтобы издали было видно!

Фамилия Хвостова крепко сидела в голове Распутина еще и потому, что старый сибирский друг, тобольский епископ Варнава, не давал Распутину забыть эту фамилию. Варнава же, в свою очередь, был хорошо знаком с Хвостовым, а также с Илиодором и ко всей распре Распутина с Илиодором, к борьбе и «пусканию крови» относился отрицательно. Перед тем как Распутин уехал из Тюмени – уже после ранения, – он сказал:

– Я знаю, сейчас не время говорить о мирском, идет война, человек в ней – маленький винтик, сломать его