Что-то случилось - Джозеф Хеллер

– А я ничего такого не делаю. Я вообще ничего не делаю, стою – и все, чем же я тебя ставлю в неловкое положение?

– Ты меня все время чего-то спрашиваешь, верно?

Зачем ты все спрашиваешь и спрашиваешь?

– А ты зачем не отвечаешь?

– Я скажу маме, – грозит он, – скажу маме, что ты виски пьешь.

– Она не поверит. Поймет, что это неправда.

– Как так?

– По твоему носу.

– Как так?

– Когда человек врет, у него вытягивается нос.

– Значит, у тебя сейчас вытянется нос, – находчиво возражает он. – Потому что это неправда.

– Тогда чего ж ему расти, если это неправда?

– Я тебя сейчас стукну, пап, – вскрикивает он, огорченный тем, что я его перехитрил.

– Что ты все крутишься? Стой спокойно.

– Это я, наверно, нервничаю, – догадывается он.

– Тебе в уборную надо? А не надо, так не хватайся за что не надо!

– Зачем ты так говоришь?

(Он опускает руку. Зря я это сказал.)

– Мама скажет, чтоб я дохнул на нее, – говорю я, меняя тему разговора. – Запаха виски не будет, вот она и поймет, что ты соврал.

– Я тебя сейчас лягну, – говорит он. – Сейчас ка-ак лягну по ноге.

– Почему вдруг? – удивляюсь я.

– А потому, – говорит он. – Потому что, когда я тебя лягну или наподдам, ты всегда начинаешь со мной бороться и мы хохочем, потому, наверно, и стукну – чтоб ты хохотал.

– А я как дам тебе по заднице.

– А я скажу маме, ты меня обозвал.

– Ну и что? Я и ее обзываю.

– Она этого не любит. Она с тобой поцапается.

– Мы с ней не цапаемся.

– Еще как цапаетесь. Она тебя стукнет.

– Не бывает этого.

– Она плачет.

– Нет, не плачет.

– Иногда плачет.

– Ты говоришь лишнее. И много лишнего замечаешь. Поэтому иногда у тебя все перепутывается.

– Кого бы мне попросить, чтоб тебя поколотили, – поддразнивает он.

– С чего это?

– Вот позову фараона…

– С чего это?

– Он тебя побьет.

– Не имеет права.

– Ты меня бьешь.

– Мне можно. И вовсе я тебя не бью.

– Бил.

– Неправда. Ни разу в жизни не побил.

– Один раз побил. Когда я был маленький. Я помню.

– Мне очень жаль, если это правда. Но по-моему, не было этого. Ведь сейчас я тебя не бью? Верно?

– А собираешься. Правда?

– За что?

– Сам знаешь.

– Нет, не собираюсь.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Обещаешь, что не побьешь?

– Обещаю.

– Правда обещаешь?

– Правда. Не стану я тебя бить. Ты что, не веришь мне?

– Верю, – говорит он.

И р-раз! – лягает меня по ноге.

Я так и подскочил, даже взвыл от неожиданности. Я вне себя; прыгаю на одной ноге, потираю ушибленное место – вид, наверно, предурацкий. Однако он поначалу не смеется, наоборот, хмурится: должно быть, думает – перехватил, теперь жди беды; но я начинаю гоготать, и он понимает: не так уж мне больно и я не сержусь. Его мигом отпустило, он просиял и радостно смеется. Все мои прыжки и ужимки становятся еще потешней – пускай хохочет до упаду, тут-то я и застану его врасплох. Он уже просто покатывается со смеху, трясется, задыхается, и давится хохотом, и хватается за живот, и вот тут я и нападаю: он согнулся в три погибели, я на него налетаю, и, схватившись, мы валимся наземь. Конечно, это не настоящая борьба. Сперва я его щекочу, чтоб не переставал хохотать и захлебываться, и он совершенно беззащитен. Мы барахтаемся на земле, пока я не начинаю задыхаться, тогда я вроде как обмякаю – ладно, пускай кладет меня на обе лопатки. Я совсем запыхался, и стоит ему захотеть – победитель он. Но ему все мало. Он становится дерзок и беспечен, хочет сполна насладиться победой и, чем бы просто уложить меня на обе лопатки, начинает донимать уже ненужными сейчас «рычагами» и «захватами» пальцев ног. А я тем временем отдышался и решаю преподать ему урок (еще один урок. Видимо, на тему: куй железо, пока горячо. Самое мерзкое во всех этих пошлых уроках «как преуспеть в жизни», что рано или поздно оказывается – все они справедливы). Итак, пока он не спеша теребит то пальцы моих рук, то носок, то ступню, не зная толком, что и как надо вывернуть, я предательски напрягаю мышцы, набираю в легкие побольше воздуха и коротким стремительным броском подкидываю его вверх, переворачиваю и укладываю на песок. Он вопит в восторженном испуге, брыкается, выкручивается, пихается локтями, вне себя от радости, гибкий, смеющийся, здоровый звереныш, и вовсю отбивается, выворачивается, силясь вырваться. (Теперь уж я не дам ему победить, не то он поймет, что я поддался, а значит, поймет, что проиграл.) Теперь, когда я передохнул и намерен взяться за него всерьез, состязанием уже не пахнет. Как-никак я много больше – и своей здоровенной тушей (впрочем, довольно дряблой, ха-ха) подминаю его. Без особого труда захватываю одной рукой его запястья, ногами прижимаю его ноги, и вот он уже не может брыкаться. Еще несколько секунд – и все кончено, он больше не сопротивляется. Он по всем правилам пригвожден к земле. Почти касаясь лицами, мы с улыбкой смотрим друг другу в глаза.

– Моя взяла, – шутит он.

– Тогда пусти, я встану, – шуткой же отвечаю я.

– Только если сдашься, – говорит он.

– Сдаюсь.

– Тогда можешь встать, – говорит он.

Я отпускаю его, и, тяжело дыша, мы медленно поднимаемся и чувствуем, что сейчас мы очень близки друг другу.

– А знаешь, пап, – начинает он со смиренной серьезностью, желая меня позабавить, и изображает на лице глуповатую важность строгого судьи. – Я и вправду выиграл, ведь ты бросил мне в глаза песок и щекотал меня, а это не по правилам.

– Ничего подобного, – нахально отпираюсь я.

– Врешь! Ты же меня щекотал? Врун ты этакий.

– По правилам щекотать разрешается. Пожалуйста, щекочи.

– Ты не боишься щекотки.

– Ты не умеешь щекотать.

– Потому и несправедливо.

– Справедливо. И кроме того, – продолжаю я, – я песок не бросал.

– А я говорю – бросал.

– А кстати, ты заметил, как день сегодня светел – и солнышко над головой, залив спокоен голубой, и девять или семь планет…

– Девять.

– …и ближе всех к Солнцу Меркурий, и…

– Плутон.

– Плутон всех дальше?

– Ты про астронавтов-гомосексуалистов слыхал? – спрашивает он.

– Да. Они полетели на Уран. И если верно говорят, что в неделе семь дней, а в году пятьдесят две недели, как же это получается, что в году триста шестьдесят пять дней, а не триста шестьдесят четыре?

Он считает про себя. И удивленно спрашивает:

– Как же так? А мне и в голову не приходило.

– Не знаю. Мне тоже не приходило в голову.

– Вон ты теперь про что хочешь говорить, да? – огорченно спрашивает он.

– Нет. Но если ты увиливаешь от ответа, я тоже стану увиливать. Меня не проведешь.

– А я скажу маме, – снова грозит он. – Скажу маме, ты бросил песок мне в глаза.

– И я скажу.

– Правда? – Он сразу поскучнел.

– Что?

– Скажешь маме?

– Что?

– Сам знаешь.

– Что?

– Что я сделал.

– А ты разве что-нибудь натворил? – весело удивляюсь я.

– Сам знаешь.

– Что-то не припомню.

– Что я отдал.

– Ты разве что-нибудь отдал?

– Ну монетку же, пап, пятицентовик.

– Когда? Ты вечно раздаешь монетки.

– Ну недавно же. При тебе.

– А почему отдал?

– Ты не поймешь.

– Скажи почему. Откуда ты знаешь, что не пойму?

– Ты разозлишься и начнешь кричать, или дразнить меня, или поднимешь на смех.

– Не стану. Обещаю тебе.

– Мне захотелось, – просто говорит он.

– Это не ответ.

– Я так и знал.

– Я так и знал.

– Я ж сказал, ты не поймешь.

– Он ведь у тебя не просил, – доказываю я. – Когда ты дал ему монету, он глазам не поверил. По-моему, ты и знаешь-то его совсем недавно. И наверняка не такие уж вы с ним друзья. Разве вы друзья?

– Ты уже сердишься, – помрачнев, говорит мой мальчик. – Так я и знал, что рассердишься.

– Ничего подобного.

– Ты уже кричишь, верно?

– Просто повысил голос.

– Вот видишь?

– Ты плутуешь, – заявляю я и, ткнув его в бок, легонько щекочу. – Вижу, что плутуешь, так что хватит плутовать и не воображай, будто меня можно одурачить. Отвечай.

Разоблаченный и довольный, он робко улыбается.

– Не знаю. Не знаю, друзья или не друзья. Мы только вчера познакомились.

– Вот видишь? Я соображаю. Ну так почему? Ты понимаешь, про что я. Почему ты отдал ему деньги?

– Ты подумаешь, я псих.

– Может, так оно и есть.

– Тогда не скажу.

– Никакой ты не псих.

– Надо сказать?

– Да. Нет. Тебе самому хочется. Я же вижу. Так что надо сказать. Ну, валяй.

– Мне захотелось ему что-нибудь дать, – чуть слыш-258 но говорит мой мальчик. – А больше у меня ничего не было.

– А почему захотелось?

– Не знаю.

Он говорит это так бесхитростно, искренне, простодушно, будто причину естественней и очевидней и вообразить невозможно. И я и вправду понимаю. Откровенность его трогательна, прямо хоть тут же его обнимай и вознаграждай долларами. Мне хочется его поцеловать (но ему, наверно, станет неловко, мы ведь на людях). Хочется слегка взъерошить ему волосы. (Что я и делаю.) И ласково говорю ему: