Скандинавский детектив. Сборник - Мария Ланг

В тот же миг его кто-то окликнул снизу. Долговязый полицейский впопыхах врезался во что-то головой и громко выругался, тут же смущенно покосившись на Харалда Бруберга.

— Под окном мы нашли пару галош, — сообщил он. — Их почти засыпало снегом. На них метка «М. Л.».

— Черт возьми! — воскликнул Бруберг и потеребил свой нос. Потом посмотрел на долговязого полицейского.— Пусть осмотрят место, где нашли галоши. Там могло произойти что угодно!

— Я ничего не понимаю,— сознался долговязый.

— М. Л. означает Манфред Лундберг, — подсказал я.

— Ладно, — решил Харалд Бруберг. — Сейчас я вернусь и взгляну.

Мы пошли в главный читальный зал.

— Полиции иногда тоже приходится думать, — вздохнул прокурор.

Я немного постоял на крыльце, откуда открывался изумительный вид на город. Я смотрел на живописное нагромождение домов, словно никогда их раньше не видел. Справа грелся на солнце огромный красный дворец. Солнце отражалось в его высоких стрельчатых окнах. Немного левее сверкали инеем деревья в парке Одинслунд, церковь Святой Троицы, а за ней возносил в небо башни кафедральный собор. Впереди Дротнингсгатан опускалась к реке Фюрисон и, перепрыгнув через мост, бежала дальше к площади. По ту сторону площади она называлась уже Ваксалагатан. И вот она, прямая, как стрела, пересекала Кунгсгатан, потом Стурагатан и, наконец, где-то в районе Эрегрунсхолл окончательно исчезала…

Все было как обычно. На холме вокруг дворца ослепительно сверкал свежий снег. По склонам Каролинабакен с грохотом неслись вниз и тяжело карабкались вверх большие желтые автобусы. По улицам неведомо куда спешило множество людей. Солнце медленно катилось по небу. Теперь оно светило из-за моей спины. Тень «Каролины» напоминала гигантскую трапецию. В этой тени было холодно. Со стороны Стокгольмсвейен тянуло ледяным ветром. Пора было домой.

Я спустился с крыльца на солнце и зашагал по Эфре-Слотсгатан и Гропгрэнд. Вернувшись домой, снял трубку и набрал номер Бринкманов. Мне очень хотелось, чтобы ответила Ульрика — просто не было сил общаться со стариком или фру Эллен. К счастью, трубку сняла Ульрика.

— Здравствуй, ранняя пташка! — защебетала она.

— Сегодня я встал раньше, чем ты думаешь, — сухо сказал я.

Она промолчала. А когда снова заговорила, голос ее звучал жалобно. Это была очень чувствительная девушка.

— Что с тобой? Опять встал с левой ноги?

— Ничего особенного, — буркнул я. — Видела, какое сегодня солнце и какой снег?

— Видела…

— Ну и что ты об этом думаешь?

— Мне надо думать про экзамены.

— Постарайся не думать о них хоть сегодня!

Она молчала.

— Умерла Марта Хофштедтер, — сообщил я.

— Умерла? — повторила она. — Как? Каким образом?

— Что значит «как«? Умерла — значит, умерла…

Впрочем, люди действительно умирают по-разному. Можно умереть у себя дома в постели от старости, или от чахотки, или от воспаления легких, или от любой другой болезни. Человек может попасть под машину. Его могут задушить, как Марту Хофштедтер. Можно умереть легко и спокойно, а можно — впопыхах и даже весело. Можно умереть готовым к смерти, а можно совсем неожиданно. И один Бог знает, что лучше. Но когда человек мертв, для него сразу все теряет смысл. Умирают люди по-разному, однако мертвые они все одинаковые.

В нескольких словах я рассказал Ульрике, что произошло в «Каролине». Но она по-прежнему молчала.

— Ты меня слушаешь? — спросил я.

— Да-да, — отозвалась она, и голос у нее задрожал. — Но кто мог это сделать?! Какой ужас! Какое у нее лицо?

— Такое же, как всегда. Но она больше не улыбается. А нам будет не хватать ее улыбки…

— Бедная Марта,— вздохнула Ульрика.

— А мне казалось, ты ее не слишком любишь.

Я пообещал, что потом подробнее расскажу про убийство Марты, а сейчас ей нужно поскорее одеться, взять лыжи и выклянчить у старика машину. Мы поедем в Ворсэтра кататься на лыжах.

— Как ты можешь именно сегодня…

— Это единственное, чего мне сегодня хочется!

Я повесил трубку, пошел в ванную и долго плескал в лицо холодной водой. Нельзя сказать, чтобы после этой процедуры мысли мои хоть немного прояснились. У меня было чувство, словно я немного оглушен и мозги вышли из строя. В голове все время что-то жужжало и гудело. Периодически передо мной вдруг появлялась Марта Хофштедтер, сидевшая на полу под умывальником в мужском туалете, бледная, с остекленевшим взглядом. Отогнать это видение удавалось далеко не сразу. Потом передо мной вдруг возникал еще один призрак — Манфред Лундберг. Он бледный как смерть вставал со стула и говорил, что ему очень плохо. Потом хватался за сердце и падал. Голова его с глухим стуком ударялась о стол.

Конечно, можно было думать и о вещах повеселее, но я предчувствовал, что нескоро мне удастся избавиться от общества Марты и Манфреда. На этот счет у меня не было никаких иллюзий…

Первый раз в жизни Ульрика собралась вовремя. Она вывела из гаража и поставила у подъезда «крайслер виндзор» 1952 года, настоящее чудо на колесах. Когда я подошел, мотор работал, из выхлопной трубы вился дымок. Лыжи Ульрики лежали на заднем сиденье. Я открыл дверцу и бросил туда же свои. Ульрика сидела и курила. Сегодня она была еще красивее, чем обычно. Она надела темные очки, золотые волосы падали на плечи, щеки пылали, как розы. На ней были голубая лыжная куртка с капюшоном и брюки.

— Ну так что? — быстро спросила она, как только я сел рядом.

— А что такое? — отозвался я, включил сразу вторую скорость и повел машину по Йернбургатан.

— Рассказывай, — нетерпеливо потребовала она. Но я отмахнулся:

— Спешить некуда.

Я обогнул исторический факультет, проехал по Академической улице между кафедральным собором и Густавианумом, через Одинслунд, мимо оранжевого фасада «Каролины» и наконец оказался на Валленбергсвейен.

— Твой старик стал абсолютно невозможен, — сказал я Ульрике. — Он как угорелый побежал в «Каролину». Совсем рехнулся.

Я рассказал Ульрике все, что произошло в «Каролине». А когда рассказывать было больше нечего, включил радио.

— Когда, ты говоришь, это случилось? — вдруг спросила Ульрика.

— Бруберг сказал, что она пролежала там не меньше десяти часов. Значит, вчера вечером.

— В котором часу закончился следственный эксперимент?

— Что-то около восьми.

— Улин тебе сказал, что провожал ее от здания филфака?

— Да.

— В котором часу?

— Он не сказал.

— Но «Каролина» закрывается в девять часов. Если она направлялась в «Каролину», то явно после девяти, раз ей пришлось лезть в окно. Примерно между половиной десятого и половиной одиннадцатого. Ты ничего не помнишь?

— А что я должен помнить? Наш первый вечер, когда мы были вместе?

— Помнишь ненормального спортсмена, который бежал вчера по Английскому парку вскоре после половины десятого?

Она была права. Я про это начисто забыл.

— Черт возьми!

— Где находится туалет?

— С северной стороны здания. Окно между главным зданием библиотеки и флигелем.

— Оттуда он и бежал, — кивнула Ульрика.

Ее щеки пылали от возбуждения. Она лихорадочно нащупывала сигареты.

— Умница! — восхитился я. — Возможно, это был убийца. Но что это нам дает? Только позволяет уточнить время убийства.

— Когда мы выходили из «Вермланда», пробило половину десятого, — сказала Ульрика. — Потом мы пошли на Осгрэнд. Шли довольно медленно. Следовательно, было примерно без двадцати десять.

— Без двадцати десять, — повторил я. — Это уже что-то.

— Тебе надо спросить у Хилдинга Улина, в котором часу он провожал Марту от здания филфака, — предложила Ульрика.

Мы свернули с Ворсэтравейен на Левенгсвейен. Дорога там виляет, и я сбавил ход. Лыжный домик был залит солнцем — белая одноэтажная постройка с черными водостоками и черными дымовыми трубами. Водостоки чем-то напоминали мне траурную кайму. Двери и оконные рамы были выкрашены в серо-зеленый цвет. Джемпер на Марте был почти такого же цвета. Это сразу же бросилось в глаза — в тот день я был очень чувствителен к подобного рода совпадениям.

Клены и каштаны чернели голыми стволами. У забора стояло темно-красное «порше». Но людей не было. Я поставил наш «крайслер» рядом с «порше», и мы выбрались из машины.

— Лед на озере еще тонкий, — сказал я Ульрике. — Пройдем немного по дороге, а потом через поле к Скархольмену.

Она бросила сигарету в сугроб и кивнула. Я достал из машины лыжи, положил перед Ульрикой ее пару, надел свои и затянул крепления.

— Когда вернемся, выпьем шоколаду со взбитыми сливками. — Она улыбнулась, сверкнув ослепительными зубами белее окружающего нас снега.

— Отлично, — согласился я.