Библиотекарь - Михаил Елизаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Устройство пищеподъемника не позволяет проникнуть в шахту. О том, чтобы поместиться в самой нише подъемника, вообще речь не идет. Как ни сворачивайся калачиком, места мужчине ростом метр девяносто в ящике размером с духовку нет.
Я внимательно изучил стенки ниши. Она вырезана в цельнометаллическом брусе, который на манер лифта движется внутри шахты. Когда ниша совпадает с заслонкой, та открывается, и я могу достать пищу. В остальное время заслонка хитроумно прижата гранями бруса. Пользуясь Книгой Силы, я чуть отогнул заслонку и увидел за ней глухой металл.
Неоднократно я пробовал ломать стену. За кирпичом начался бетон, и я оставил всякие попытки скоблить его щепкой. Вскоре в моем распоряжении появились маникюрные ножницы, но мне было жаль тупить их. Сейчас ритуал «подкоп» я формально исполняю пластиковой одноразовой ложкой, уже наполовину сточенной.
Мой распорядок прост. Я пишу или читаю Книги – Терпения, Радости – по настроению. Два раза в день я прилежно скребу ложкой стену – делаю подкоп. Поужинав, укладываюсь на тахту и сплю, пока не заскрежещет подъемник.
Я свыкся с видами из «окон». У «ночного проспекта» я обычно читаю. А пишется лучше возле «утреннего Кремля» – там письменный стол. В сути ничего не изменилось с тех пор, как Полина Васильевна Горн впервые привела меня в бункер – бывшее книгохранилище. Тогда я еще мог выходить отсюда…
Я гляжу на унылый пейзаж в деревянной рамке, и передо мной встает берег иной мутной реки со скользкими берегами. Если повернуться к воде спиной, пройти минут десять руслом оврага, то можно подняться к обугленному частоколу. Ничто не напомнит о недавнем поселении, героической обороне сельсовета, крови и смерти. Стал пепелищем сельсовет, а глубокий овраг – братской могилой, навсегда укрывшей тела тринадцати широнинцев и без малого семидесяти читателей-терпил…
Упершись руками в низкий подоконник, словно исподлобья смотрел я, как под надзором хмурых работниц победители уносили с подворья трупы. К вечеру умерли все тяжелораненые – днем стонали, просили пить, метались, а на закате успокоились, затихли. Этих тоже снесли в овраг.
Горн, отпустив денщицу Машу, самостоятельно выпотрошила сумки. В одной обнаружился портрет. Горн с хрустом его взломала, в нетерпении раздавив стекло каблуком. Ударами о стол выбила осколки. Выпала фотография и закружил над полом легкий бумажный листок с надписью «Опечатки»…
В ДОМЕ ПРЕСТАРЕЛЫХ
На следующий вечер «уазик» с красным крестом на борту домчал нас к Дому престарелых. Дороги я не запомнил. Всю ночь и полдня я проспал. Невзрачный облупившийся кузов скрывал вполне комфортабельный салон, оборудованный лежанкой, креслом и откидным табуретом. Горн великодушно уступила мне лежанку, сама заняла кресло, а денщица Маша пристроилась на табурете. Горн сразу принялась за Книгу Силы. Бдительная Маша продолжала меня сторожить. Я перестал бороться с усталостью и отключился.
Очнулся днем. Горн снова читала. Я тайком понаблюдал за ней, потом задремал, пока не был разбужен звонкой болтовней – Горн общалась с бессонной Машей. После Книги Полина Васильевна явно ощущала необычайный прилив сил. Какое-то время старуха развлекалась небольшими кружочками фольги, которые с увлечением сминала вдвое или вчетверо, в зависимости от размера, и выкладывала рядком на широком подлокотнике кресла. Потом крутила в руке мягкий, точно из пластилина, стержень, похожий на крупный гвоздь, податливо принимавший формы каждого нажатия узловатых пальцев. В ридикюле заиграл дурашливый марш. Горн вытащила мобильный телефон и ликующе сообщила:
– Везу!… Сюрприз!… Не угадала!… Внука!…
Отодвинув шторку, старуха долго смотрела в окно. Краем глаза я видел летящую ровную белизну, напоминавшую надоблачный полет.
– Намело за ночь… – заключила Горн. – Зима…
– Проснулся, – вдруг хрипло сказала Маша.
Горн сразу повернулась. Лицо ее озарила улыбка:
– Алешка! Хорош дрыхнуть!
Она склонилась к подлокотнику, прицелилась и щелкнула ногтем, точно играла в «чапаева». Слетевший комок фольги, ощутимо врезавшийся мне в щеку, оказался сплющенной монетой.
– Вставай, поднимайся, рабочий народ, – обстреливала меня расшалившаяся старуха. – Огонь, батарея, пли!
– Прекратите, Полина Васильевна, – сердито сказал я. – Больно же!
Горн залилась радостным смехом:
– Жрать хочешь? Машка, подай ему! Не жадничай! Это такой парень! Сокровище наше! Кровиночка!
Денщица протянула мне бутерброды в промасленном пакете и налила из термоса стакан чаю. Голода я не испытывал, но послушно сжевал кисловатый хлеб с жилистой копченой колбасой.
– В туалет надо? – заботливо осведомилась Горн.
Я подумал и кивнул.
– По-большому, по-маленькому? – она подмигнула денщице, та стукнула кулаком по перегородке, разделявшей кузов и кабину: «Люся, притормози!»
«Уазик» вильнул к обочине и остановился.
– Только не убегай, – попросила Горн. – Все равно догоним… И накинь что-нибудь… Похолодало… Ты не ответил… Дать бумажку?
– Не надо… – процедил я.
– Ну, как знаешь… Маша, сопроводи…
Заснеженная степь окатила студеной волной. Маша пропустила меня вперед и вылезла следом. Я, чуть покачиваясь на шатких спросонья ногах, пристроился возле заиндевелых зарослей репейника.
Маша, не отводя оцепеневших сторожевых глаз, одной рукой подобрала полы ватника, второй приспустила штаны и присела неподалеку. Между грубых подошв ее сапог с журчанием потекло желтое сусло. Маша вдруг спросила:
– А ты, это… Правда, Мохов?
– Да, – не моргнув сказал я. – Алексей Мохов.
– На Елизавету Макаровну похож… – голос денщицы как-то сразу подобрел и утратил злобную хрипотцу. Она подтянула штаны и оправила ватник. – Пойдем, родненький… А то не ровен час застудишься…
Со священным трепетом ожидал я увидеть кипящий грозной жизнью Вавилон, несокрушимую крепость ветхих амазонок, а мне открылась запустелая советская богадельня – длинный трехэтажный барак красного кирпича, опоясанный бетонными плитами забора с облезшими тюремными воротами.
Дверцу «уазика» распахнула толстая баба в дубленке, накинутой, как бурка, поверх медицинского халата. Лицо у толстухи было вполне красивым, но непропорционально маленьким, словно изящная карнавальная маска, надетая на свиное рыло с множеством подбородков и оплывшей шеей.
– Добрый день, Полина Васильевна! – радостно выдохнула она. Меня удостоили осторожным поклоном. – Как дорога, Полина Васильевна?
– Нормально, Клава… Нормально… – Горн оперлась на протянутую ей руку и вылезла из машины. – Докладывай, как вы тут… Поживали…
Я от души порадовался, что наш приезд не вызвал ажиотажа. Меньше всего я желал оказаться в центре ликующей или, наоборот, мрачно-насупленной толпы престарелых фанатичек, о жестокости которых слагались легенды…
А толпы, собственно, и не было. По дорожкам небольшого парка между присыпанными легким снежком клумбами шаталось с дюжину старух в одинаковых старомодного покроя каракулевых шубах. За ними приглядывали няньки-надзирательницы. Всего я насчитал около двух десятков боеспособных обитателей, включая приветственный эскорт из восьми молчаливых охранниц. Гарнизон был невелик даже по меркам самой заурядной читальни.
Мы двинулись прямиком к дому, впереди Горн и одышливая Клава. Денщица Маша и я шли следом за ними. Клава перечисляла новости:
– Прислали годовые отчеты по Новосибирску, Чите, Иркутску, Красноярску. Печальные известия из Хабаровского края – на семьдесят девятом году жизни скончалась староста региона Шипова. Пришли тверская, владимирская, липецкая и рязанская корреспонденции. И самое главное. Вот… – Клава протянула Горн увесистую пачку листов. – Стенография и конспект. Записывали Пискунова, Белая, Шведова…
– Не сейчас, – отмахнулась Горн, – позже посмотрю… Или ладно… Давай сюда…
Эскорт поравнялся с каракулевой отарой. Какая-то старуха отделилась от своих и заковыляла к нам, протолкалась через охрану:
– Поля… Поля, – жалобно проскулила она. – Ты где была?…
– Резникова! Красота моя! – Горн остановилась и ласково обняла старуху за плечи. – Ты замужем?
– Поля… Поля… – старуха поймала Горн за руку и прижала ладонью к своей щеке. – Так долго… Где была? – зрячий слезящийся глаз Резниковой светился радостью узнавания, второй глаз с густой молочной каплей катаракты отливал безумием. – Поля… Где была? – плаксиво повторяла она.
– Потом расскажу…
Внутри старухи образовался жидкий кишечный звук.
– Резникова… Золотце… – умилилась Горн. – Надявалягалятоня! – крикнула она нянькам. – Всех по палатам! Подмыть, переодеть, накормить… И готовить к чтению. Начало в пятнадцать часов…
Резникову увели. Она отчаянно сопротивлялась и вопила что-то бессвязное. Остальные старухи тоже впали в беспокойство. Одна попыталась обнажиться, другая, улучив момент, подхватила что-то с земли и запихнула в рот, исторгнув истошную петушиную трель, когда нянька попыталась вытащить у своей подопечной из-за щеки гадость. Перепуганные воплями, старухи бросились врассыпную.
