"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

Иногда в ту же редакцию попадала днем и настоящая внучка М.А. — трехлетняя хорошенькая Леля, и не знаю, с кем из нас он был добрее.

Благодаря этому же самому доброму волшебнику, дедушке Саблину, состоялась моя первая поездка за границу, оставшаяся в памяти, как первая любовь. Я с тех пор часто и много ездила за границу, раза по два в год, жила там месяцами, но, конечно, никогда уже не испытала того захвата, что в первый раз.

Как сейчас помню: Чехов уезжал на юг. Мы поехали его провожать на Курский вокзал. Был март месяц — Великий пост, в те времена ознаменовывавший конец театрального сезона и отлет «перелетных птиц», как назвал актеров Михайлов в известном романе. Кто ехал в турне, кто на отдых. К последним принадлежала Лидия Борисовна: она должна была на другой день ехать за границу. Мы привезли Антону Павловичу бледно-желтых тюльпанов и лиловых гиацинтов и сидели на вокзале за столиком в компании остальных провожавших его друзей, чокаясь красным вином, чтобы пожелать ему счастливого пути. Все куда-то собирались, строили планы поездок.

Я печально сказала:

— Да, выходит, как в старом анекдоте: все разъехались — одна я не разъехалась.

Меня начали расспрашивать, почему я не еду с Лидией. Я засмеялась:

— Опять из старого анекдота: генерал не стрелял по ста причинам, из которых первая была, что у него не было пороха! У меня нет денег.

Тогда дедушка Саблин серьезно спросил:

— А на что же существуют авансы?

Я даже смешалась. Как очень юная писательница я еще с авансами знакома не была. А он продолжал:

— Я вам дам аванс, а вы своими заграничными фельетонами нам его отработаете.

У меня даже дух захватило, а Лидия с восторгом воскликнула:

— Какое счастье — значит, ты едешь со мной!

— Постой-постой: ведь ты едешь послезавтра, а у меня и паспорта нет, а ведь это так скоро не делается…

Опять тот же мой добрый волшебник — дедушка Саблин — возразил:

— Ну, положим, у меня это в один день сделается! (Он знал всю Москву, и во всех кругах у него были приятели.) Я не могла поверить своему счастью, но на другой день он привез мне паспорт и пятьсот рублей деньгами, а на третий — мы с Лидией уезжали с Александровского вокзала в Вену, сопровождаемые цветами, конфетами и добрыми пожеланиями…

Виктор Александрович Гольцев, очень дружный с Саблиным, был совсем непохож на нашего дедушку. Он был моложе его лет на 10, еще темный, но с лысинкой: не было в нем того добродушия и круглой мягкости, как в М.А., — больше остроты и сухости. Умные, оживленные глаза всегда смотрели насмешливо. Он легко зажигался, способен был на всякие увлечения и за стаканом своего любимого красного вина говорил такие вещи, что слушавшие начинали опасливо посматривать на стены, зная, что и у них есть уши. Он был непримиримый враг существовавшего режима, не скрывал от него, страдал за это, подвергался в свое время высылкам, состоял под надзором и пр. и пр. Со мной он часто ссорился, пытаясь всячески свести меня с пути «искусства для искусства», по которому, боялся он, у меня есть наклонности идти, на стезю «искусства гражданского»; это было его любимое словечко, и он постоянно цитировал мне разные стихи вроде:

Поэтом можешь ты не быть,Но гражданином быть обязан!

И первый мой рассказ на «общественные темы» я посвятила ему.

Но пока что мои первые пробы в «Артисте», мои фельетоны в «Русских Ведомостях» под названием «Цветы» он критиковал строго и повторял слова Калхаса: «Цветы, цветы — слишком много цветов!» И вдруг, к моему большому изумлению, горячо расхвалил «Восточные розы», довольно смелую экзотическую миниатюру из гаремной жизни, найдя в ней гражданскую ноту: стремление вывести турецкую женщину из-под ига порабощения. Я, признаться, совсем не имела в виду этого, когда писала все фантазии, приходившие мне в голову, но очень была рада, что ему понравилось. Он донимал меня необходимостью «общей идеи» в произведениях, а я никак не могла уяснить себе в точности, что это такое и как достигается. Он же пылил и уверял, что я нарочно выдумываю. И вот когда старый профессор Стороженко, один из членов Литературного комитета, пропустив мою пьесу «Вечность в мгновеньи», напечатанную в «Артисте» после постановки в Малом театре, сказал мне, что ему «особенно понравилась общая идея произведения», я прямо задохнулась от радости и непосредственно после этого с торжеством заявила В. А.:

— Вот Стороженко говорит, что у меня есть же общая идея в «Вечности»!

Он сердито посмотрел на меня и сказал:

— Ну да, есть: отчего же я вам толкую, что вы обязаны писать не одни свои цветочки!

Он написал целую шуточную поэму в прозе, в которой изобразил себя «Лаптем» народнического направления, Чехова — орлом, а меня — малиновкой, и в этой поэме, как-то под общий смех прочтенной за ужином, Лапоть предостерегал малиновку от орла, который может «съесть ее и пустить по ветру ее красивые перышки», и читал ей нравоучения, пока его вместе с пустой бутылкой из-под шампанского (это попало его другу дедушке!) не выметала какая-то метла.

«А малиновка все пела!.. Боги Греции, как она пела!» — кончалась поэма. Это была маленькая пика Чехову за то, что мы все, конечно, уделяли ему как редко приезжавшему гостю больше внимания, чем московским нашим друзьям: пика, впрочем, добродушная, потому что сам-то он любил и ждал приездов А.П. как праздника. Жаль мне, что я не вела дневников этого периода, очень жаль: помимо того, что это была юность моя, это еще было интересное для Москвы время. Тогда жизнь искусства и литературы шла очень интенсивно, как всегда, говорят, в эпохи реакции, когда только в театре под иносказанием поэмы, на холсте картины могут подготовляться и вызываться к жизни заглушённые силы протеста и борьбы.

В Москве зарождался и расцвел Художественный театр — тогда еще любительское общество, где играли юные Станиславский и Лилина. У Мамонтова пел «вышедший из народа» молодой Шаляпин, на выставках чаровал еврей Левитан; поклонение этим двум было уже своего рода протестом и лозунгом…

Новая картина была событием, новая пьеса — волнением, бенефис любимой актрисы — сенсацией. Рефераты и лекции, разрешенные и запрещенные, сменялись концертами, выставками и пр. Жизнь кипела: все вертелось около искусства. Среди этого иногда собирались у нас и веселились как дети, вдруг увлекаясь игрой в мнения или в фанты, в большой синей гостиной, и, так как правилом было от фантов не отказываться, то получались такие картины, что, например, почтенный, корректный профессор политической экономии Иванюков лез под стол и лаял оттуда собакой, а толстый, как воздушный шар, Михеев танцевал балетное па. Наша жизнь, на вид такая радостная и веселая, была, конечно, не лишена и своих трудностей.