Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX - начала XX века - Густаво Беккер

Антония вышивает около балкона, а наша матушка, откинувшись на диване, пристально смотрит на нее зачарованным взглядом, какой бывает у людей, изображенных на картинах, у которых глаза словно стеклянные. Наши души погружены в молчание, только слышно, как качается маятник. Антония вдруг задумалась с высоко поднятой иглой. Высоко на диване вздохнула матушка, а у сестры задрожали веки, словно бы она проснулась. И тогда во многих церквах зазвонили колокола. Басилиса вошла со свечами; заглянув за все двери, поставила их на подоконник. Антония снова погрузилась в мечты, склонившись над вышиванием. Матушка поманила меня рукой и удержала подле себя. Басилиса принесла прялку и уселась на полу у дивана. Я чувствовал, что у матушки зубы выбивают дробь, словно кастаньеты. Басилиса встала на колени, пристально глядя на нее, и матушка застонала:

— Выгони кота, он царапается под диваном.

Басилиса наклонилась:

— Где кот? Не вижу.

— И не слышишь?

Старуха ответила, стуча прялкой:

— Не слышу.

Матушка закричала:

— Антония! Антония!

— Да, сеньора?

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем, сеньора!

— Ты слышишь, как царапается кот?

Антония прислушалась на мгновение:

— Он уже не царапается!

Матушка вся задрожала:

— Царапается возле ног моих, но я тоже не вижу его.

Пальцы ее впились мне в плечо. Басилиса хотела посветить под диваном, но сильный порыв ветра, от которого захлопали все двери, погасил свечу у нее в руках, и, пока наша матушка кричала, ухватив сестру за волосы, старуха, взяв оливковую ветвь, кропила святою водой углы.

Матушка удалилась в свою спальню, зазвенел колокольчик, и Басилиса кинулась ей помочь. Потом Антония открыла балкон и посмотрела на площадь глазами сомнамбулы. Отошла, пятясь, и затем исчезла. Я остался один, прижавшись лбом к стеклам балкона, за которыми угасал свет дня. Мне показалось, что я услышал крики в доме, но не осмелился пошевелиться, смутно ощущая, что я не должен слышать эти крики, потому что я еще маленький. Я неподвижно стоял в проеме балконной двери, распутывая клубок наивных, боязливых мыслей, в смятении от неясных воспоминаний о внезапных упреках и о заточении в темной гостиной. Душа моя словно окутана была этой памятью, болезненной памятью рано повзрослевших детей, которые с широко раскрытыми глазами слушают разговоры старших и, чтобы лучше слышать их, оставляют свои игры. Мало-помалу крики прекратились, и, когда дом погрузился в молчание, я убежал из гостиной. В дверях я столкнулся с Пригожей.

— Не путайся под ногами, плутишка!

На цыпочках я подошел к матушкиной спальне. Дверь была приоткрыта, и оттуда доносились горестный шепот и сильный запах уксуса. Я бесшумно вошел в комнату, не задев двери. Матушка лежала, голова ее была повязана множеством платков. На белизне простыни резко обозначилась рука в черной перчатке. Глаза были открыты, и, когда я вошел, она, не поворачивая головы, поглядела на дверь:

— Сыночек, спугни кота, он сидит у меня в ногах!

Я подошел — на пол спрыгнул черный кот и стремглав выбежал из спальни. Басилиса Пригожая, которая стояла в дверях, тоже увидела кота и сказала, что мне удалось спугнуть его, потому что я невинное дитя.

Помню один долгий день и матушку в печальном свете комнаты, в которой прикрыты ставни и куда не проникает солнце. Она неподвижно сидит в кресле со скрещенными руками, голова повязана множеством платков, а лицо совсем белое. Она не разговаривает, но обращает взгляд свой на тех, кто говорит, и смотрит пристально, призывая к молчанию. День тот не измерить часами, весь он во мраке сумерек. И кончается этот день внезапно, когда в спальню вдруг вносят свечи. Матушка кричит:

— Опять кот! Снова кот! Уберите его, он уже сидит у меня на спине!

Басилиса Пригожая подошла ко мне, с таинственным видом подтолкнула к матушке. Она наклонилась и дрожащим голосом проговорила мне на ухо, причем волоски ее родинок коснулись моего лица:

— Скрести руки!

Я скрестил руки, и Басилиса сказала, чтобы я возложил их на спину матушки. Тихим голосом она торопила меня:

— Что ты чувствуешь, детка?

Испуганный, я ответил тем же тоном, что и старуха:

— Ничего!.. Я ничего не чувствую, Басилиса.

— Не видишь ли ты, как что-то поблескивает?

— Ничего не вижу, Басилиса.

— Не чувствуешь ли ты кошачью шерсть?

— Ничего не чувствую.

И я зарыдал, напуганный криками матушки. Басилиса взяла меня на руки и вынесла в коридор:

— Ах, озорник, согрешил ты, наверное, вот и не можем напугать врага рода человеческого!

Она вернулась в спальню. Я остался в коридоре, полный тоски и страха, гадая о своих детских грехах. Крики в спальне все продолжались, а по всему дому стали ходить со свечами.

После этого долгого дня наступила такая же долгая ночь: перед образами горели лампады и все говорили шепотом, останавливаясь в проеме дверей, которые распахивались и скрипели. Я уселся в коридоре у стола, на котором стоял подсвечник с двумя свечами, и принялся думать про великана Голиафа.[114] Антония, которая прошла мимо, вытирая платком глаза, спросила меня угасшим голосом:

— Что ты делаешь здесь?

— Ничего.

— Почему не учишь уроки?

Я посмотрел на нее в удивлении — как может она спрашивать, почему я не занимаюсь, когда матушка больна. Антония ушла по коридору, а я снова стал размышлять об истории этого великана-язычника, который взял да и умер от удара камнем. В те времена ничто меня так не восхищало, как та ловкость, с какой юный Давид метал камни пращой. Я ставил себе целью обучиться этому, когда выйду погулять на берег реки. У меня было смутное и романическое желание нацелить свою пращу прямо в бледный лоб студента из Бреталя. Снова прошла Антония с жаровней, которая источала аромат лаванды.

— Что ты не ложишься, малыш?

И опять торопливо пошла по коридору. Я не лег, но уснул, положив голову на стол.

Не знаю, была ли это одна ночь, или их было много, потому что в доме всегда было темно и горели светильники перед образами. Помню, что когда я не спал, то слышал крики матушки, таинственные разговоры слуг, скрип дверей и звук колокольчика на улице. Басилиса Пригожая приходила за подсвечником, уносила его на минуту и приносила с двумя новыми свечами, которые едва теплились. Однажды, приподняв голову от стола, я увидел какого-то мужчину без пиджака, который сидел напротив меня и шил. Он был очень мал ростом, со лба лыс и одет в красный жилет. Улыбаясь, он поздоровался со мной: