Приключения-91 - Виталий Гладкий

Старик отчаянно сопротивлялся, пытаясь прочесть названия книг. Но ничего не получалось; великаны все тащили и тащили его. Потом все вокруг вспыхивало. От яростного, беспощадного огня беззвучно разваливались шкафы, книги потоком вытекали из них, раскрывались и тут же воспламенялись. Листы чернели на глазах, скручивались и исчезали в пламени...

В то утро Ревзин очнулся от ставших уже привычными кошмаров, едва холодное мартовское солнце заглянуло в его захламленную комнату. Оно, словно делая одолжение, осветило обломанный угол огромного старинного резного буфета, где на разнокалиберных полках и полочках хранились многочисленные кисточки, баночки с давно высохшим клеем и лаком, лоскутки кожи, обрезки разноцветной фольги и прочие материалы. Затем лучи солнца ткнулись в угол, заваленный всякой рухлядью. Ровно через четверть часа солнце скрылось за высоким зданием, недавно поднявшимся напротив окна.

В комнате снова потемнело до того, что исчезло ощущение потолка. Старик, что-то бормоча, смотрел в окно, не обращая внимания на вертевшегося у ног и поскуливавшего Фавника — мелкого старого пса неопределенной породы, долгие, по собачьим меркам, годы носившего иронично-величавое имя мифологического божества. Через несколько минут Ревзин вновь опустился в кресло, вытянул короткие тонкие ноги, откинулся на подушку и закрыл глаза. Кожа на лице чуть разгладилась, теперь он выглядел немного моложе своих восьмидесяти двух, помноженных на давнюю гипертонию и непроходящее недовольство. Он хотел немного забыться, но не мог отвлечься от раздражающей мысли о многоэтажном доме, загородившем от него жизнь за окном. А другой у него уже не существовало.

Пока был прежний заведующий реставрационной мастерской, старик Ревзин никому не мешал. На всех больших собраниях начальник областного управления культуры ставил его в пример. А после того как заведующий сменился, старый реставратор перестал устраивать новое начальство. Теперь все делалось быстро: в мгновение ока принимались и выполнялись заказы, частенько с нарушением технологии. Никто со стариком уже не советовался. Он по-прежнему работал тщательно, не спеша, как говорили в мастерской, мотал часы на минуты. Вскоре Ревзин вышел на пенсию.

Но и на улице, и во дворе ему не было места, как и больному Фавнику, не отходившему от хозяина и испуганно жавшемуся к его ногам, когда к ним приближались прохожие.

Во дворе старика донимали пришельцы из какой-то дикой, непонятной цивилизации — неопрятные, шумные, визгливые великорослые парни и девицы из соседних домов, называющие себя «неформалами». Прежде, реже выходя из дому, он их как-то не замечал. Но после того, как соседка со второго этажа переехала к сыну и оставила на его попечение собаку, с которой приходилось гулять утром и вечером, Ревзин впервые столкнулся с этой беснующейся безжалостной братией. Он несколько раз жаловался участковому, но тому, видно, нет дела до старика. И он решил, что не пойдет в милицию, даже если узнает, что эти коронованные сальными копнами волос владыки двора собираются взорвать его старый дом вместе со всеми жильцами.

Ну и пусть их! Не случись того, что мучило его последние дни, он и не собрался бы в милицию. Но происшедшее к дворовым подросткам не относится. Это серьезнее его личных обид. «Если я не сделаю задуманного, — думал Ревзин, — испугаюсь, как боялся всю жизнь, значит, пустыми были все мои усилия доказать самому себе, что я все-таки честный человек». Вчера он еще колебался, но сегодня пойдет прямо к самому большому начальнику.

К старику опять вернулся страх: на этот раз не оставишь просто так заявление и не уйдешь, убеждая самого себя, что долг свой выполнил полностью. Придется разговаривать, и, значит, кто-то полезет в душу, в саму жизнь, тщательно оберегаемую от чужих глаз. Но он понимал, другой возможности хоть как-то загладить свою давнишнюю вину может и не представиться.

После полудня подморозило. Ледяные колдобины, покрывшие асфальт, округлились, стали скользкими. Идти приходилось осторожно, ощупывая ботинками в галошах дорогу. Даже клюка крепко, насколько возможно, зажатая в правой руке, не служила надежной опорой. В мешковато сидящем длинном пальто, пережившем не один пируэт многоликой моды, старик Ревзин выглядел нелепо в многолюдном центре города. Он брел в пестром потоке людей, как выходец из тех времен, когда по мостовой катили извозчики и воздух не отравлялся запахом бензинового перегара.

В холле первого этажа областного управления внутренних дел за двустворчатой, тяжелой, казенного коричневого цвета дверью после свежего морозного воздуха Ревзину сразу стало душно, застучало в висках. Но этой жары и запаха новых овчинных полушубков, в которые были одеты сгрудившиеся у выхода молодые милиционеры, никто, кроме него, не замечал. Старик снял шапку.

— Вам что, папаша? — заметил его постовой — коротко постриженный старшина в новеньком кителе и такой же новенькой фуражке с красным околышем. Все в нем, от форменной с иголочки одежды до тона вопроса, показалось старику воплощением холодной официальности и надменности.

Он открыл было рот, чтобы ответить, но тут гулко хлопнула входная дверь. Ревзин вздрогнул и обернулся. Вошедший, не посмотрев в его сторону, предъявил постовому удостоверение и взбежал по лестнице, ведущей на второй этаж.

— Прошу прощения, — повернулся старик к старшине, — я должен поговорить с кем-нибудь из начальства.

— Если у вас заявление, лучше передайте в приемную, за углом направо. Или мне. Моя фамилия Клюев.

Ревзин с недоверием посмотрел на старшину, затем на снова хлопнувшую дверь и принялся устраивать на голове свою бесформенную шапку, которую до этого мял в руке.

— В приемной я уже бывал не раз. Все без толку.

— Вы напрасно обижаетесь, гражданин. Таков порядок. Что вы хотите сообщить? — спросил постовой.

Старик неуверенно потоптался на месте, затем вновь снял шапку, переложил в левую руку клюку, а правую глубоко засунул во внутренний карман пальто.

Так же нерешительно поглядывая на старшину, он извлек из недр кармана аккуратно сложенный листок.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — предложил старшина, пробегая глазами написанное. — Скажите, гражданин Ревзин, вы кому-нибудь рассказывали об этом?

Старик, успевший сгорбиться на одном из стульев, что длинным рядом тянулись вдоль стены, покачал головой.

— Нет. Мне до сих пор страшно.

— Минутку подождите. Я доложу.

Старик с горькой усмешкой взглянул на старшину.

Глаза его будто насмехались: «Вот видишь, я был прав. Не твоего это молодого ума дело. Зелен ты еще, петушок — красный гребешок».