Дураки и герои - Ян Валетов

– А что неправильного? – прервал монолог Сорвиголовы Сергеев. – Ты не так же делаешь? Не так мыслишь? Или тебе не приходилось жертвовать кем-то ради жизни остальных? Неужели ты, зная меня, действительно считаешь, что для меня люди – пешки, и только для тебя они бесконечная ценность? Лева, что ты говоришь? Я стратег, а ты тактик? Спасибо, конечно, за комплимент, но здесь и сегодня есть только тактика, а стратегия развития событий, увы, не от нас зависит. И те, кто эту самую стратегию формируют, Лев Андреевич, находятся не здесь, не в пределах досягаемости, что жаль, а очень далеко отсюда, и не пожалеют они ни меня, ни тебя. И подопечных наших тоже не пожалеют. Нет у них такого органа, чтобы кого-то пожалеть.

Левин покачал головой.

– Я знаю, что ты прав, Миша. Знаю, что никого из засланных казачков трогать нельзя. Но буду их уничтожать, тихо, хитро, незаметно, буду придумывать им геройские смерти, если придется. И держать все в секрете. Это нужно, чтобы выжить… А холить и лелеять это говно – тут уж извини.

– Не спорю. Делай, как знаешь. Это твоя вотчина.

– Вот и ладненько, – Левин слегка натянуто улыбнулся. Чувствовалось, что разговор его не на шутку разозлил.

Сорвиголова был для всех подчиненных непререкаемым авторитетом. По его приказу колонисты были готовы сражаться, трудиться и умирать. Каким бы праведным не был человек, но абсолютное подчинение развращает – с историей не поспоришь – и сам факт, что кто-то оспаривает позицию главы поселения был для него раздражающим.

«Интересно, – подумал Сергеев, глядя на собеседника искоса, – сколько времени пройдет, пока Лева превратится в местного тирана? Года хватит? Ведь совсем недавно он с удовольствием спорил и даже не стеснялся прислушиваться к чужим мнениям. Может быть, тут, в Зоне, это единственный метод управления? Тот же Равви, при всей его внешней простоте в общении, у себя в отряде правит железной рукой. Порядки в Бутылочном Горле, светлая память ребятам, были более демократичны, но тоже смотря с кем сравнивать! Госпиталь Красавицкого управляется авторитарно и с каждым годом все жестче и жестче… Страной ты управляешь или колонией из нескольких сотен человек – в период большой смуты плюрализм недопустим. Главное – не скатиться к тупому террору, естественно, по отношению к своим. А вот по отношению к чужим допустимо все. Тут ни у кого не должно быть сомнений. А если таковые возникнут, то рекомендуется навестить зрительный зал кинотеатра, в котором мы с Вадимом давеча побывали, зал, полный сытых крыс и обглоданных колонистов, если, конечно, он не выгорел дотла после нашего бегства. Посетить и задуматься над тем, что в этом мире возможно, а что нет, и какое отношение к этому всему имеет человеческая справедливость. Сильная рука, безжалостный к чужакам лидер – это неоходимо для выживания. Остается выяснить одно: когда человек, наделенный властью казнить и миловать, перестанет отличать своих от чужих?»

– Какая помощь тебе нужна? – спросил Левин, окончательно беря себя в руки.

– Пока что только информация. А потом определимся. Раненого надо переправить на Большую Землю.

– В Россию?

– Да.

– Ну, это, скорее, к Саманте, чем ко мне… Ты останешься здесь?

Сергеев отрицательно качнул головой.

– Есть у меня впечатление, что мое пребывание может быть для твоего хозяйства опасным.

– Ну, ты не Али-Баба, – улыбнулся Сорвиголова. – Это ради него к центру Киева «град» подтянули.

– Вот именно, что не Али-Баба. – Михаил оставался серьезным. – Я могу оказаться куда как вреднее для здоровья окружающих – «град», знаешь ли, не самое мощное оружие. Все зависит от обстоятельств. Есть у меня несколько доброжелателей, могут расстараться не на шутку.

– Спасибо, что предупредил, – пошутил Левин, внешне ставший почти прежним Сорвиголовой, но что-то неуловимое, оставшееся в воздухе между ними, мешало Сергееву поверить в обратное превращение. – Но выгонять тебя никто не станет, и не надейся. Пора к столу, все уже накрыли…

Распахнулась дверь, ведущая в комнату, где перевязывали Али-Бабу. Открыли ее резко, так что она хрустнула в петлях, и тут же с грохотом обрушился на пол массивный табурет, попавшийся под ноги с трудом сохранившему равновесие Матвею. Он вскочил, словно и не сползал в дрему последние десять минут. Вскочил и замер столбом, беззвучно разевая рот…

В дверях стояла Ира. Сергеев помнил ее совершенно другой, вернее, в памяти его отпечатался иной образ. Женщина, замершая в проеме, была совсем не хороша собой и даже не благообразна. Невысока, чтобы не сказать приземиста, с темными, жесткими, как проволока волосами, обильно тронутыми сединой. Черты лица ее были резки, кожа испорчена морозами, жарой и отсутствием должного ухода. Но ее глаза…

Ирина смотрела на Подольского с таким чувством, с такой нежностью и преданностью, что Сергеев совершенно против своей воли им позавидовал.

От напряжения, от электрического разряда, проскочившего между ними, воздух в комнате наполнился тревожными потрескиваниями, заставившими замолчать женщин, накрывавших стол. Замерла и замолчала помогавшая им Сэм, застыл Вадим, еще минуту назад заигрывавший с одной из колонисток.

Из всей череды женщин, прошедших через жизнь Сергеева, не было ни одной, которая бы смотрела на него так. И не было ни одной, на которую он бы смотрел так – разве что на Вику в период их бурного романа. Его любили искренне и неискренне, и он любил так же. И искренность с неискренностью в этой извечной игре отношений далеко не всегда совпадали.

В этом было счастье, и в этом не было счастья: все зависит от того, как посмотреть. И еще от того, как прокомментировать картинку.

Потому что, когда ветер несет от моря соленый, прохладный запах, когда на коже высыхают капельки ее пота, который был сладковатым, пряным на вкус…

Так легко и так приятно обманываться.

Михаил почувствовал себя неловко, словно подглядывал в щелку за чужими ласками, и отвернулся. Левин сделал так же, и они оба, переглянувшись смущенно, уставились в зарастающее изморозью стекло.

Глава 10

Сергеев и не предполагал, что схватка будет столь быстротечной.

Конечно, кубинцы всегда считались крутыми вояками, особенно в те годы, когда борьба за освобождение от колониализма и апартеида на советские деньги носила массовый характер, но то, что охрана каравана стоимостью в сотни миллионов долларов будет настолько халатна и беспомощна, было трудно даже предположить. И ведь не по бульвару прогуливались – известно, что в Африке безопасных дорог нет, – ехали по воюющей стране. Должны были, просто обязаны были, оплатить достойный конвой – БТРы, БМП – и на звено боевых вертушек не поскупиться.

Конвой, сопровождавший караван, был слабоват даже для перевозки сотни тонн топлива. Для местных партизан или эритрейских повстанцев горючка была очень даже не лишней, а уж об оружии и говорить бы не пришлось. То, что нельзя использовать, можно перепродать. В Африке, где цена жизни одного человека и полутора сотен человек отличаются только стоимостью потраченных патронов, Сергеев не рискнул бы перевозить такой груз без должной охраны.

Те, кто организовывал доставку – рискнули. В принципе, в их действиях была определенная логика. Не могли же они притащить из Европы целый батальон наемников, да и нанимать бойцов здесь, на месте, не могли. Это было бы равнозначно тому, чтобы нарисовать на лбу мишень, а на грудь повесить табличку: «Я – идиот! Ограбьте меня!». Впрочем, как минимум рота контейнеры сопровождала. Рота темнокожих парней из местных племен: бойцы, умеющие грабить, но не охранять и защищать. Шпана в разномастном хаки и с автоматами. Естественно, предатель, сообщивший маршрут каравана, был из их числа. Никто не стал его искать или оберегать во время атаки. И в планах такого не было.

Восемь минут. И еще пять на зачистку. Кубинцы не участвовали в добивании раненых и не мародерствовали. Было кому добивать и мародерствовать: команда Кэнди-Конго работала с огоньком, экономя патроны – со стороны бывшего поля боя доносились хрусткие удары мачете и иногда стоны или вскрики.

Ни сам Сергеев, ни Хасан, ни перепуганный до потери рассудка Базилевич в нападении практически не участвовали. Трудно было назвать участием бег трусцой с разряженными автоматами в руках на фоне горящих грузовиков и окровавленных тел под бдительным оком Вонючки и чернокожего оператора с теле– и фотокамерами, одетого в «разгрузку» поверх грязной майки с надписью «Я люблю Нью-Йорк». Но на пленке, Михаил это твердо знал, все будет выглядеть совершенно по-другому. На пленке даже неуверенная иноходь Базилевича будет выглядеть вполне бодрым шагом, а уж они с Аль-Фахри будут смотреться настоящими сухопутными флибустьерами. Что, в общем-то, и требовалось доказать всему цивилизованному миру.

Сергеев невольно покачал головой.